Вирусный флигель

Французские физики, работавшие под руководством Фредерика Жолио, продолжали эксперименты, и работа неизбежно привела их к тому же выводу, что и немцев, — уран есть именно тот материал, в котором возможна цепная реакция. Они даже попытались построить действующий котел, применив в качестве «топлива» окись урана, а в качестве замедлителя обычную воду, графит или твердую двуокись углерода. Еще в августе 1939 года они сложили из кубиков урана нечто, напоминающее сферу, и погрузили ее в воду. Даже такой несовершенный котел подавал признаки жизни, французам удалось наблюдать в нем первые едва заметные и очень кратковременные вспышки цепной реакции. В то время и это было замечательным успехом, особенно принимая во внимание, что обычная вода является скверным замедлителем; лишь очень немногие нейтроны замедляются в ней так, как это нужно, а большинство просто поглощается. Август 1939 года был последним месяцем мира. В сентябре началась война, и группа французских атомников лишилась одного из своих ведущих физиков; для безопасности республики было важнее, чтобы он служил прожектористом. Но работы все же продолжались. Фон Халбан встретился в Париже с министром военного снабжения Раулем Дотри и уговорил его выделить на экспериментальные нужды десять тонн графита. Затем, уже в феврале 1940 года, с Дотри встретился сам Жолио. К тому времени Жолио не сомневался в перспективности тяжелой воды и, рассказав министру о ее ценнейших качествах, поставил вопрос об организации производства тяжелой воды. Жолио рассказал Дотри и о запасах тяжелой воды в Рьюкане. Этих запасов, по мнению Жолио, хватило бы для проведения решающего эксперимента.

Дотри не забыл своего разговора с Жолио и вскоре послал для переговоров с норвежцами весьма примечательную личность. Этой личностью был Жак Алье, лейтенант французской секретной службы, а одновременно работник Департамента взрывчатых веществ и видный представитель банка, контролировавшего Норвежскую гидроэлектрическую компанию. На Алье возложили миссию весьма тонкого характера, требовавшую от него знания свойств человеческих. Алье справился с этим. Он решил «воззвать к здравому смыслу» директора Норвежской компании доктора Акселя Оберта и столь в этом преуспел, что уже через несколько дней было подписано соглашение, по которому Франции совершенно безвозмездно достались все запасы тяжелой воды и были даны заверения в предоставлении приоритета на тяжелую воду в следующем году. Оберт также попросил Алье передать добрые пожелания французскому премьеру Даладье и «заверить его, что Норвежская гидроэлектрическая компания не возьмет ни сантима за тяжелую воду, если это будет способствовать победе французов». Вскоре баки с драгоценной жидкостью были тайно вывезены из Норвегии. И именно тогда немцы получили от Норвежской гидроэлектрической компании отказ, составленный в самых вежливых выражениях.

Из теории Гейзенберга следовал совершенно ясный вывод: чем ниже температура в реакторе, тем проще добиться возникновения цепной реакции. 8 апреля 1940 года, как раз в те дни, когда французы готовили свой первый эксперимент со столь удачно приобретенной тяжелой водой, профессор Пауль Хартек посетил аммиачные заводы «Лейна» в Мерсебурге и изложил «национал-социалистскому директору» исследовательских работ доктору Герольду план получения цепной реакции путем помещения окиси урана в сухой лед — вещество недефицитное, удобное в обращении и способное сохраняться достаточное время; скорость испарения сухого льда невелика, он имеет достаточно низкую температуру (—78° С) и его легко приготовить химически чистым.

Идея Хартека была поистине блестящей! И кто знает, как пошли бы работы дальше, если бы план Хартека осуществился? В ней явно ощущалась школа Резерфорда. Хартек недаром поработал с этим величайшим мастером физического эксперимента. Сотрудничество с Резерфордом не только научило Хартека экспериментировать, оно открыло ему глаза на истинное состояние экспериментальной техники в Германии. Вернувшись из Англии, Хартек ясно видел то, чего не желали или не могли заметить националистически настроенные немецкие ученые, превозносившие германскую физику. Хартек понимал, что на самом деле положение в германской физике далеко не блестящее и, до тех пор пока уровень немецких лабораторий и исследований не сравняется с английским, нечего возлагать серьезных надежд на будущее германской науки. Но кому нужны были, кто пожелал бы прислушиваться к выводам Хартека в атмосфере националистического угара, душившей Германию, кто осмелился бы поставить под сомнение будущее немецкой науки, «очищенной» от всех ненемецких элементов?