Вирусапиенс

— Смеётся тот, кто в конце концов остается в живых!

В воздухе повисла тишина.

Русса наслаждался видом провала, образовавшегося на месте рта собеседника.

— Русско-гуоркская поговорка, — странно булькая, досказал он.

Вячеслав, захлопнув рот, потешно сглотнул и довольно заухал:

— Хммм-у-у-у-ху-ху-ху!

— Здесь русский дух, здесь Русью пахнет! — вспомнил он слова великого поэта.

Глядя на смеющуюся парочку разумных, но совершенно разных существ, Дмитрий впервые с момента, как попал в этот перегретый мир, спокойно вздохнул:

«Жизнь продолжается. Договоримся».

* * *

«А может, закончилась она… прошла? Пора платить за все: и за первую, лихую её часть, и за вторую — не менее разудалую», — подумал Емельян, осторожно переворачиваясь на бок.

Однако боли избежать не удалось: тело после работы мастеров пытошных дел превратилось в одну большую кровоточащую рану.

«И все же, как ни крути, видимо, судьба мне быть лихим человеком. Был вором в первой жизни — в далеком будущем. Стал разбойником — или предводителем разбойников — во второй», — продолжал он размышления.

В последние дни, в ожидании казни, его держали в клетке, расположенной внутри тюрьмы.

Другие обитатели застенков, с тоской взирая на одинокого закованного в кандалы пленника, протяжно и громко вздыхали, прощаясь с несбывшейся мечтой о справедливом крестьянском царе.

— Эк они тя подправили — живого места нет, — пробурчал грязный, согнувшийся старик, протискивая мутный глаз в щель ржавой решетки.

— Однак, боятся. Где это видано, чтоб битого всмятку в кандалы, да ещё в клетку с пудовым замком, — забубнил сипящий голос и тут же ему вторил другой.

— Боятся, сукины дети!

Тяжелая металлическая клеть, выпячивая крепкие скобы с тяжелым амбарным замком, бросала вызов мающемуся духу, загнанному в полумёртвое переломанное тело.

«Сейчас бы пусть самый простой инструмент, я бы вам показал замок», — подумал Емельян теряя сознание.

— Царём, однако, я побывал, — успели прошептать разбитые губы.

— Царя казните! Петра Третьего! — эхом донеслось из сгущавшейся в углу темноты.

Крикливый обитатель сумрачной камеры громко хрипел, пытаясь просунуть окровавленную голову сквозь прутья решетки.

Распухшее лицо вдруг озарила страшная улыбка.

— Ироды!

Каждое движение узника, взламывая засохшую грязную корку, покрывающую лицо, вызывало обильное кровотечение.

Разрушительная работа тружеников садистического цеха похоже затронула не только тело узника: она уничтожила его разум.

Бегающие глаза ощупали лежащего в клетке Емельяна. Затравленный взгляд переместился к потолку. Бедняга, схватив себя за бороду, мотнул головой вперед, но тут же взвизгнул от боли, когда торчащий из решетки железный штырь, разорвав бровь, погрузился во влажную глазницу. Бедолага, зажимая вытекающий глаз руками, грохнулся на пол и завыл от боли.

— Не взять вам Емелю, — пробормотал очнувшийся узник, звеня кандалами. — И не такие замки открывал.

Он попытался встать, но ноги не хотели держать измученное тело. Руки не подчинялись, отказываясь выполнять самые простые движения, но злость вперемешку с упрямством толкнула пленника вперед.

«Добраться до решетки!» — загудело в голове.

Стиснув разбитые с острыми краями осколки зубов, преодолевая боль, он пополз.

— Смотри-ка, ожил царь, на свободу рвётся, — зашипел где-то за спиной удивленный.

— Откуда только силы берутся?

— Глядь, и второй горемыка кости поволок, — заметил невидимый обитатель соседней камеры.

Из темноты показалась рука и ткнула трясущимся пальцем в сторону безвольного тела, приблизившегося к решетке дальней камеры.

Судя по крепости хлипкой двери, запирающей узилище безумца, он уже ни для кого не представлял интереса и находился здесь либо по причине забывчивости тюремного начальства, либо в ожидании смерти, которая почему-то задержалась с приходом.

Безумный взгляд единственного глаза уперся в Емельяна.

— Боже! Неужели и я вот так: как животное? — взвыл тот. — Нет!

— Да ты не бойся, — выдохнул безумец, и на секунду остатки разума осветили мутный взор. — Иди ко мне.

Емельян не отводил глаз от пустой окровавленной глазницы. Страх внезапно прошел, боль осталась где-то в стороне — за дверью чужого разума. Его боль прошла. Сменилась привходящей, пугая неупорядоченностью, как если бы сердце заболело справа.

Он почувствовал себя исследователем. Забыв о своем бедственном положении, с удивлением погрузился в мир необычайных ощущений не родного тела.

«Вот бы человек умел проникать в голову другого. Насколько проще была бы жизнь! Или сложнее? Мир, где нет обмана, где каждый знает, что думает собеседник. Осталось ли в голове у этого убогого что-нибудь человеческое?»

Емельян чувствовал силу, затягивающую его разум в пучину чужого сознания, в омут пугающего сумасшествия.

Мрачное убежище пропитанное горем, пропахшее страданием. Коридоры — бесконечные, запутанные, со множеством тупиков и ответвлений.

Емельян плутал в лабиринте поврежденного мозга, сложном и простом одновременно.