Виртуоз

Ромул проскользнул через гостиную с камином, в котором молча остывали гранатовые угли. Миновал библиотеку, где в стеклянных усыпальницах покоились великие мудрецы и поэты. Оказался в спальной с распахнутой, как белый сугроб, кроватью. Из резной тумбочки, усыпанной лазуритом и яшмой, — подарок индийского посла, — извлек драгоценный сверток. Развернул шелковую ласкающую ткань, и вместе с ней — бархатистый, чуть влажный свиток. Женщина, плоская, словно нарисованная наивным художником на клеенчатом коврике, смотрела большими телячьими глазами, манила пунцовым ртом, слегка округлой грудью, длинными, как пустые чулки, ногами, кончавшимися нежными каплями педикюра. Со времени их последней встречи, когда она уступила его настояниям, одарила неземными ласками, а потом, испугавшись появления Ивана Сергеевича Тургенева, сжалась, уменьшилась, пытаясь исчезнуть, — с тех пор он не докучал ей, боясь показаться навязчивым и брутальным. Сейчас же желал от нее не телесных услад, не жарких объятий и поцелуев, а только голоса, божественного звука, который мог спасти его помутненный рассудок, обещая блаженство, если не здесь, на земле, то хотя бы там, где нет обмана, коварства и ненависти.

Он уложил свою ненаглядную на кровать. Обнаружил у нее под мышкой трещинку, сквозь которую в ту роковую ночь ушел наполнявший ее воздух. Плотно сжал пальцами кромки разрыва. Взял в рот тонкую трубочку, прикрепленную к бедру любимой, и стал дуть. Его дыхание было сильным, сопровождалось молчаливыми уверениями в любви, обещаниями сделать ее «Первой леди», когда будут сокрушены вероломные изменники, и она, несравненная певица, станет примой Большого театра. Из золотой президентской ложи он станет ждать с нетерпением, когда померкнет громадная хрустальная люстра, раздвинется занавес, и по лазурным водам, под розовыми облаками, пойдет несравненная женщина, оповещая неземным голосом о своем приближении.

С каждым выдохом плоскость обретала объем. На лице появился трогательный и нежный нос. Выпукло и пленительно закраснелись сочные губы. Груди возвысились, молодо и уверенно завершаясь смуглыми сосками. Плоские ноги стали полнеть, округляться. Заблестели розовые колени, лунным светом отливали плавные бедра. Волновался, мягко дышал восхитительный, жемчужного цвета, живот.

От чрезмерно глубокого дыхания голова у Ромула кружилась. Ему чудилось, что у женщины задрожали ресницы, наполнились слезной влагой глаза.

— Пой, умоляю тебя! — шептал он в трубку, делая выдох за выдохом, видя, как раскрываются ее губы, сияют зубы, и вот-вот его печальное жилище огласят звуки райских напевов.

Он наклонился к ней, желая дотронуться губами до ее близкой груди. Пальцы, сжимавшие под мышкой трещинку, разжались, и вместо пения раздался отвратительный змеиный свист, сипящий хрип. Запахло тальком, которым посыпают медицинскую резину. Женщина, утратив объем, превратилась в плоский резиновый язык, вульгарно заляпанный краской.

Разочарование было огромным. Горе его удвоилось. Однако он нашел в себе силы скатать в рулон предмет своих воздыханий, обернул в шелковый саван и спрятал в потаенную индийскую тумбочку. Зарылся в постель, как зарывается в сугроб одинокий медведь.

Утром ему был нанесен второй удар, вдогонку первому, тому, что он получил накануне. После крепкого кофе, еще в халате, еще до запланированной встречи с детьми-инвалидами, где он должен был перед телекамерами одарить больного энцефалитом мальчика новейшей германской коляской, Ромул в библиотеке просматривал свежие газеты. На первой странице «Коммерсанта» он обнаружил цветную фотографию президента Лампадникова и самозванца в малахитовом кабинете. Под ними — огромная статья журналиста Ильи Натанзона, которая называлась «Трон не останется пустым». Натанзон присутствовал на упомянутой встрече и в своей экспрессивной манере, в которой угадывалась легкая картавость, передавал дух и букву исторического свидания. Ромул читал, чувствуя, что сердце его разрывается, словно граната, готовое выплеснуться из груди красными брызгами.