Вираж бытия

С одной стороной располагались записи, сделанные «куриной лапкой», очевидно малограмотного человека, не привыкшего писать. Либо грамотного, но плевать хотевшего на тех, кому «посчастливится» это все читать.

С другой — совершенно дебильная мода писать красиво, хорошо поставленным почерком, но абсолютно нечитабельно. И это было особенно неприятно. Вот смотришь на лист. Буковка к буковке. Наклон, нажим, высота, форма. Все прекрасно. Каллиграфическое совершенство прям. Одна беда — половину слов не разобрать. И этим уже страдали те, кто хотел подчеркнуть свою образованность. Подобным бравировали. Отчего иной раз даже беря какие-нибудь бланки можно было упереться взглядом в изящные «каляки-маляки» манерных муд… хм… людей, склонных набивать себе цену пустяшными жестами.

Конечно, он встречал и действительно красивые, ясно читаемые почерки. И это становилось его отрадой. Но не часто. Скорее даже редко. В основном же приходилось пробираться сквозь «куриные иероглифы» разной степени красоты.

Ох как его это бесило! Ох как он начал гонять в хвост и гриву подчиненных, вызывая и отчитывая!.. отчитывая!.. отчитывая!.. Требуя писать разборчиво. Пусть некрасиво. Пусть не модно. Но так, чтобы глаза и мозг не ломать, гадая, что же там за слово. Так, чтобы не требовалось уточнять, переспрашивать и додумывать.

Сам он, кстати, ежедневно по 1–2 часа уделял занятиям каллиграфии. Ибо старый Фрунзе этим раньше не заморачивался. А гость в его теле давно уже отвык от необходимости писать рукой из-за распространения компьютеров. Вот и приходилось, по сути, ставить нормальный почерк если не с нуля, то близко к этому, преодолевая определенную мышечную память тела…

И сейчас, вернувшись с доклада, Фрунзе как раз и уселся за стол и занялся чистописанием, переписывая произвольный текст. Медитативное же дело. Позволяющее отвлечься от раздражающих мыслей, сосредоточившись на тупом и монотонном деле.

И едва он вошел во вкус, как зазвенел электрический дверной звонок[1].

Михаил Васильевич вздрогнул и напрягся.

Быстро убрал свою учебную тетрадь в стол. Достал оттуда книгу по радиоделу с закладкой там, где закончил ее читать. Ну и карандаш для пометок на полях.

После чего извлек из кобуры пистолет. Его старый-добрый Mauser C96 лежал в сейфе[2]. Модная среди революционеров тема. Но отсутствие возможности быстрой перезарядки при опустевшем магазине в глазах Фрунзе напрочь перечеркивало ценность сего оружия[3]. Да еще и совершенно бестолковый для самообороны калибр. Вроде как мощный. Но с низким останавливающим действием[4]. Так что, уже где-то через неделю после выписывания из больницы Михаил Васильевич обзавелся знаменитым Colt 1911 «сорок пятого калибра». Благо, что в магазинах Москвы его было можно вполне купить. НЭП-с. Обзавелся патронами. Запасными магазинами. И раз в 2–3 дня практиковался в тире.

Вот этот пистолет он и достал из кобуры.

Дослал патрон в патронник.

Снял с предохранителя.

И отправился к двери, готовясь, в случае чего, открыть огонь.

Было уже поздно и домработницы в квартире не наблюдалось. Она уходила ночевать к себе. Поэтому нарком в этом жилом помещении находился один. Совсем один. И это немало его напрягало.

— Кто там? — спросил он, приблизившись и укрывшись за косяком, чтобы, если начали стрелять сквозь дверь, его не зацепило.

— Товарищи, — отозвался из-за двери голос Сталина.

Вряд ли Сталин лично пришел бы на ликвидацию.

Поэтому, поставив пистолет на предохранитель, он убрал его в кобуру. Застегнул ее. И открыл дверь. За которой обнаружились Сталин в компании с Ворошиловым.

— Проходите. Чаю?

— А не откажусь. Зябко на улице. — отозвался Иосиф Виссарионович, у которого из-за регулярного курения уже в этом возрасте имелись проблемы с сосудами. Ну и, как следствие, он постоянно если не мерз, то подмерзал.

Вместо кухни гости прошли в кабинет. Где и расположились.

Фрунзе же засуетился, вынося баранки к чаю, сахар и чашки. Запустив, перед этим керогаз и поставив воду кипятится.

— Смотрю не рад нашему визиту. — спросил Сталин, глядя на напряженное лицо Михаила Васильевича.

— Отчего же? Рад. Отойти только от убийства жены не могу. Тягостно.

— Ты думаешь убийство? Вот товарищи из ГПУ сказали нам, что это самоубийство.

Фрунзе вял улыбнулся. Поставил чайник на деревянную подставку. И, пройдя к железному ящику, выполнявшему роль сейфа, достал оттуда картонную папку на завязках. Не очень толстую.

— Здесь я собрал материалы по ее смерти.

— Не доверяешь сотрудникам ГПУ?

— Получив выписку из больницы я первым делом направился в морг. Осмотрел труп. Почитал заключение по вскрытию. Распорядился сфотографировать это заключение. И отправился в ГПУ, к следователю. — начал повествование хозяин квартиры, проигнорировав вопрос Сталина. — И тут-то и началось самое интересное.

— Интересное? — напрягся Ворошилов.