Виолончелистка

Под Лионом затор — не протолкнуться. И откуда столько жутких грузовиков? Дело не только в том, что половина Центральной Европы этой осенью вместе со всем нажитым ринулась на юг Франции, в Испанию или Португалию, но и в том, что и обитателям юга европейского континента тоже по непонятным причинам загорелось окунуться в неприветливый холод сердца Европы. Если верить, что во всех этих бесчисленных мебельных фургонах действительно мебель, то мы, по-видимому, становились свидетелями небывалого тектонического сдвига населения, которое обуяла тяга к перемене мест. Возможно, и в Мюнхене меня встретит доктор Брико. И доктор Брико, разумеется, будет настаивать, чтобы все вокруг, включая и меня, употребляли в пищу исключительно молоко из Франции. Чем еще можно объяснить длиннющие колонны молоковозов?

Не поднимаясь выше второй передачи, я дотащился до Женевы, которую разразившийся ливень едва не смыл в одноименное озеро. Я не видел ничего, кроме машин. Лишь у Боденского озера небо вновь прояснилось, и я, к своему великому удивлению, убедился, что в двух шагах от автобана существует реальность — домики, виноградники и даже разбредавшиеся по полям коровы, в последних лучах заходящего солнца брюзгливо-задумчиво дожидающиеся вечерней поры.

В Брегенце я остановился на ночлег, взяв номер в гостинице. Один из тех номеров с печатью невыразимой грусти, с ковром коричневых тонов на полу и обоями, где резвятся птички. И установленным на подвижной консоли телевизором, так что по утрам можно было включать его, не поднимаясь с постели. Семнадцать программ, на двух из них звучала сочиненная мною музыка. Коротышка полицейский комиссар, превративший меня в богатея, перевозил парализованную супругу убийцы к секретарше ее мужа. К тому моменту, когда я включил телевизор, все более или менее прояснилось. Опечаленный муж вел себя так, будто для него ровным счетом ничего не стоило любить и ту и другую, что, разумеется, для большинства представлялось пределом мечтаний, в противном случае сюжет был бы иным. Рядом с ним симпатичная особа в инвалидной коляске, которой явно не терпелось покончить с опостылевшими съемками, чтобы встать наконец на ноги. Плакала она крайне неубедительно, посему была вынуждена регулярно прикрывать личико руками и подрагивать плечиками.

Я задумался о том, как много женщин в немецких тюрьмах сидят сейчас на инвалидных колясках, но тут обслуга принесла мне сандвич и бутылку вина. Решив залезть в карман куртки за чаевыми, я вынужден был удержать молодую особу за бедро, в противном случае ей бы пришлось усесться на мою постель. Следующим разом непременно закажу номер на двоих, скоморошествовал я, не надеясь на ответ. Я уже нагнулся к куртке, чтобы извлечь из кармана мелочь, и в этот миг зазвучала моя мелодия финала картины, соответствующим образом усиленная электроникой Грюцмахера.

— Как вы это находите? — осведомился я у прислуги, видя ее лицо, словно снятое крупным планом, сантиметрах в двух от меня, и вкладывая ей в ладонь пятимарковую монету.

Она ничего не находила и, пожелав мне доброго вечера, удалилась. Открывая дверь, она напомнила мне Юдит. Тут дверь наконец захлопнулась.

* * *

До Мюнхена я добрался без остановок. Свернув у Аммерзее на дорогу поуже, я ехал, наслаждаясь ярким осенним утром. По радио звучала соната Бетховена в исполнении Вильгельма Кемпфа. Прощание и приезд совпали по времени, отчего я чуть не заплакал. С великим трудом я добрался до своей улицы, извлек багаж из машины и втащил в притихшую квартиру. Все было прибрано, везде царил порядок. Я дал поручение Грюцмахеру убрать квартиру, поскольку не знал, в каком состоянии ее оставят. Виолончель Юдит прислонилась к обеденному столу, на котором сиял огромный букет.

Корреспонденция стопкой лежала в библиотеке на маленьком столике, который сюда притащила Юдит. Письмо Марии я увидел сразу и тут же отложил в сторону. Остальные письма и открытки перекочевали в мусорную корзину. А что с ними еще делать?

Взяв письмо Марии, я несколько раз внимательно перечитал свою фамилию. Вскрывать его нужды не было — я и так наизусть знал содержание. Очень долго я сидел, прогоняя в воображении образы. Нет-нет, на самом деле незачем было прочитывать это письмо.

30

В Национальном музее Будапешта есть один любопытный рисунок, который мы с Марией без устали разглядывали. Рисунок этот покоился в витрине в темном углу зала на первом этаже, приходилось сгибаться чуть ли не в три погибели, чтобы разобрать, что же нарисовано. Пронизанный трагизмом набросок — женская фигура в напоминающем тогу ниспадающем одеянии. Женщина бесстрашно глядит на усевшуюся на ее правую руку хищную птицу, жадно расклевывающую плоть. И коршуну явно наплевать на угрожающе поднятый указательный палец левой руки женщины. Справа позади женщины видна лодка. На ней она попала сюда? На ней она убежит отсюда? У ног женщины черепаха, не без интереса наблюдающая за происходящим.

— Это я, — сказала Мария, когда мы впервые увидели рисунок, — лучше мое положение и не изобразишь.