Виолончелистка

Мария вышла замуж, потом развелась, повстречала другого мужчину, режиссера, имя которого было мне знакомо, хотя ни единого его фильма я не видел. Какое-то время спустя разведясь и с ним, она писала мне, что скорее всего никогда меня не забудет. Первый ее муж — пианист-венгр, второй — француз, постановщик опер, теперь спасать ее должен был, по-видимому, сочинитель мелодий к «мыльным операм» из Германии.

Случалось, Мария выступала с концертами и в Германии, пожиная восторженные отзывы критиков, но Мюнхен всегда старательно обходила стороной. У меня имелась и карточка ребенка, расплывчатое любительское фото, присланное мне на память Марией. Иногда я вглядывался в темные, похожие на кнопки глаза этой маленькой куколки, силясь отыскать черты сходства, но безрезультатно. Претендовать на отцовство этой девочки могла вся мужская половина представителей европеоидной расы.

В те времена у меня случилось несколько романов, в основном это были женщины, так или иначе связанные с музыкой, с которыми я знакомился у Грюцмахера и которые, сойдясь со мной, рассчитывали сделать карьеру. Но они редко оставались у меня после ужина из-за того, что мои сочинения, которые я, как правило, исполнял на фортепьяно, представлялись им ужасными. Некоторые после дискотеки за полночь забегали ко мне, заметив свет в окнах, укладывались в мою постель и крепко спали, когда я уже на рассвете ложился рядом.

Досадно, что я никак не мог запомнить их всех по именам. Они просто проходили через мою не слишком упорядоченную жизнь, некоторые из них хотя бы умели готовить, но большинство — только пить. Когда по утрам они, успев прихорошиться, заглядывали мне в лицо с выражением искреннего материнского сожаления по поводу моей, как они считали, бытовой неустроенности, меня охватывала жуткая злость, побороть которую можно было, лишь мгновенно перевернувшись на живот. И если следующим вечером какая-нибудь Сильвия или Таня названивала мне, интересуясь, что я поделываю, я просил ее прийти как можно скорее, потому что как раз сейчас готовлю еду. Таким образом, я имел возможность отужинать в компании и понаблюдать за разнообразными физиономиями.

Лишь одна из них не походила на своих коллег — русская с миленьким, напоминавшим грушу личиком, изо всех сил старавшаяся испортить свое приятное и мелодичное контральто у Грюцмахера. Она не убегала из комнаты, когда я начинал играть свои сочинения, читала мне в подлиннике Ахматову и Мандельштама, а когда я усаживался за свои коммерческие мелодии, недовольно морщилась и уходила в другую комнату. Всегда, когда я наталкивался на нее в длинном, уставленном книжными полками коридоре, выходя туда, чтобы размяться и почерпнуть вдохновения, она таким скорбным голосом осведомлялась, почему мне грустно, что я не выдерживал и тут же принимался хохотать.

— А тебе, — спрашивал я каждый раз, — почему тебе грустно?

В ответ она, тряхнув своей ежедневно менявшей цвет кудлатой головой, пела какую-нибудь светлую, будто пронизанную лучами солнца песенку, и все вставало на свои места.

Однажды она попросила меня дать ей взаймы десять тысяч марок. Деньги понадобились ей, чтобы переправить своего восьмидесятилетнего дядюшку из Киева на Запад. Нам предстояло отправиться в Пассау и дожидаться его у места переправы. По пути, в машине, поджав ноги под себя и обхватив меня за шею, она рассказывала мне о своей жизни — это была изобиловавшая хитросплетениями и грустная история, то обрывавшаяся, то начинавшаяся вновь и не имевшая конца.

В Пассау я должен был дожидаться ее в машине, а она с какой-то бумажкой в руке убежала. Я видел, как ее рыжеволосая голова исчезла в толпе, и сразу же почувствовал себя очень одиноким и брошенным, что со мной случалось крайне редко, то было одиночество, складывавшееся из печали и стыда. Но не успел я задержаться в этом состоянии одиночества, как раздалось тихое постукивание по ветровому стеклу, и когда я, перепугавшись до смерти, повернул голову, то увидел рядом с ней боязливо съежившегося старичка с потертым чемоданчиком и портфелем в руках.

Не скупясь на поклоны, мы познакомились, потом дядя и племянница уселись на заднее сиденье, где неподвижно и безмолвно просидели до самого Мюнхена. Лишь раз я почувствовал ее руку у себя на затылке, но не успел дотронуться до нее, как она снова исчезла в полумраке салона.

Деньги были возвращены мне постепенно, в десять приемов, а саму девушку я больше не видел. И Грюцмахер понятия не имел, куда она девалась. На память о себе она оставила один вопрос. Иногда проходя мимо книжных полок, я задаю его себе: «Тебе грустно?» И каждый раз после этого по пути в кухню запеваю ту самую веселую песенку.