Виллет

— У вас еще целых полчаса. Я бы вас предупредил, да сам надумал ехать только в пять часов, когда узнал, что спектакль ожидается удивительный, с участием великой актрисы.

И он назвал имя, которое привело меня в трепет, впрочем, оно в те дни привело бы в трепет всякого. Теперь его замалчивают, растаяло его некогда неугомонное эхо, та, что его носила, давно лежит в земле, над ней давно сомкнулись ночь и забвенье. Но тогда солнце ее славы стояло в жарком зените.

— Я иду. Я через десять минут буду готова, — пообещала я.

И я убежала, даже и не подумав о том, о чем, верно, подумали сейчас вы, мой читатель, — что появляться на людях с Грэмом без сопровождения мадам Бреттон мне, быть может, и не следовало. Такая мысль не могла даже родиться у меня в голове, тем более не могла я высказать ее Грэму, иначе бы я стала жертвой собственного презренья, меня бы стал жечь огонь стыда, столь неугасимый и пожирающий, что я бы его не вынесла. Да и крестной моей, знавшей меня, знавшей своего сына, следить в роли дуэньи за братом и сестрой показалось бы так же нелепо, как держать платного шпиона, стерегущего каждый наш шаг.

Нынешний случай был не такой, чтоб наряжаться в пух и прах; я решила надеть мое дымчатое платье и стала искать его в дубовом шкафу в спальне, где висело не меньше сорока нарядов. Но в шкафу произвели реформы и нововведенья — чья-то прилежная рука кропотливо расчистила шеренгу одежд и кое-что перенесла, очевидно на чердак, в том числе и мой наряд. Я отправилась туда. Я взяла ключ и пошла наверх бесстрашно, почти бездумно. Я открыла дверь и вошла. И что же?! Вы, быть может, не поверите, мой читатель, но я нашла на чердаке не такую темноту, какую ожидала. Его озарял торжественный свет, он словно исходил от огромной звезды. Было так светло, что я различила глубокий альков, задернутый красным линялым пологом; и вдруг на глазах у меня все исчезло — и звезда, и полог, и альков; на чердаке сгустилась тьма. У меня не было ни времени, ни охоты расследовать причины этого дива. Быстро сдернула я с крюка на стене свое платье, дрожащей рукой заперла дверь и опрометью кинулась вниз, в спальню.

Однако меня так трясло, что я не могла одеться сама. Дрожащими руками не уберешь волосы, не застегнешь крючки. Потому я призвала Розину и дала ей монету. Это пришлось по душе Розине, и уж она постаралась мне угодить: расчесала и убрала мои волосы не хуже любого парикмахера, кружевной ворот приладила с математической точностью, красиво повязала бархотку — словом, сделала свое дело, как проворная Филлида,[202] какой она умела стать, когда желала того. Дав мне в руки платочек и перчатки, она со свечой сопроводила меня вниз; я позабыла шаль, она кинулась за нею. И вот мы с доктором Джоном стоим внизу, ожидая ее.

— Что с вами, Люси? — спросил он, пристально в меня вглядываясь. — Опять вам не по себе. О! Снова монахиня?

Я горячо отрицала его подозрения. Он уличал меня в том, что я снова поддалась обману чувств, чем раздосадовал меня. Он не хотел мне верить.

— Она приходила, клянусь, — сказал он. — Являясь перед вашими глазами, она оставляет в них отблеск, какой ни с чем не спутаешь.

— Но ее не было, — настаивала я, и ведь я не лгала.

— Вернулись прежние признаки болезни, — утверждал он, — особенная бледность и то, что француз назвал бы «опрокинутое лицо».

Его было не переспорить, и я сочла за благо рассказать ему обо всем, что увидела. Разумеется, он рассудил по-своему: мол, все это порожденье тех же причин, обман зрения, расстроенные нервы и прочее. Я нисколько ему не поверила, но противоречить не решилась — доктора ведь все такие упрямцы, так неколебимы в своих сухих материалистических воззрениях!

Розина принесла шаль, и меня усадили в карету.

Театр был полон, буквально набит битком, явилась придворная и знатная публика, обитатели дворца и особняков хлынули в партер и кресла, наполняя зал сдержанным говором. Я радовалась тому, что удостоилась чести сидеть перед этим занавесом, и ждала увидеть существо, чья слава наполняла меня таким нетерпеньем. Оправдает ли она мои надежды? Готовясь судить ее строго и беспристрастно, я, однако ж, не могла оторвать глаз от сцены. Я еще не видывала людей столь необыкновенных и хотела узнать, что являет собой великая и яркая звезда. Я ждала, когда же она взойдет.

В тот декабрьский вечер она взошла в девять часов. Над горизонтом засияли ее лучи. Свет их тогда еще был полон ровной силы, но эта звезда уже клонилась к закату. Вблизи были заметны в ней признаки близкой погибели, упадка. Так догорает яркий костер — огонь еще есть, но вот-вот опадет темной золой.

Мне говорили, что эта женщина дурна собою, и я ожидала увидеть черты грубые и резкие, нечто большое, угловатое, блеклое. Увидела же я тень царственной Вашти: королева, некогда прекрасная, как ясный день, потускнела, как сумерки, истаяла, как восковая свеча.