Виктория

После обсуждения тем политических плакатов, которые им завтра предстояло рисовать на скорость, разбившись на группы, по пять человек, восьмиклассники расходились по домам последними, Вику Иван Петрович попросил задержаться. Сам ушел, побежал почти, в учительскую. Вика блуждала по коридору одноэтажной деревянной школы, потом присела на подоконник, всматриваясь в снежную даль. Белый день заливал всю низину, пряча речку, болота, дальний лес. Уличная дверь хлопнула. Она только краем глаза успела заметить: мальчишки пробежали по коридору в направлении класса. Недоброе предчувствие шевельнулось в ее сердце. Что, она еще не поняла. Она осторожно подходила к двери, из-за которой раздавался чудовищный гогот Юрки Толстого. Она заглянула в класс: мальчишки — их было трое — сидели на партах, поставив ноги на сиденья. Юрка держал на коленях Викин портфель, на портфеле лежал ее альбом. Юрка зажатым в кулаке карандашом врезался в рисунки, словно консервы открывал. Вика растерянно стояла у доски, чувствуя, как на голове ее шевелятся волосы. Мальчик, казавшийся ей очень сильным, непобедимым, даже опасным свой физической неукротимостью, перелистывал рисунок за рисунком и малевал на них толстые линии, зачеркивал, обводил, подрисовывал рожки. Другой раз Вика бросилась бы на него, отобрала бы альбом, вырвала бы портфель, стукнула им паршивца по голове, но сейчас она вдруг испугалась показаться грубой. Смешались в ней разные чувство, образовали темный тяжелый клубок. Она боялась заступиться за свое художество, чтобы ее хвастунишкой не признали, она ненавидела этого негодяя, потому что он убивал ее творения, она желала тут же забыть и махнуть рукой, потому что…он ей нравился. Он вообще всем девчонкам в классе нравился, охламон. Ноги ее не слушались, она только тихо попросила:

— Отдай, — протянула руку, — Что ты делаешь?

Ей стало больно за рисунки, как будто это ее душу растоптали. Мальчик зло оглянулся на нее и принялся еще неистовей врезаться острием карандаша в бумагу, потом, глядя на Вику с ненавистью, выдрал с корнем все рисунки из альбома и начал разрывать их.

Тут она почувствовала спиной тепло. Она развернулась и уткнулась в грудь Ивана Петровича, вошедшего в класс и застывшего в расстерянности.

— Что это вы тут делаете…

— Она кулачка! — крикнул Юра.

Она задохнулась от испуга. Испуг этот — был само непонимание человеческой жестокости.

— За что? — только и выговорила она.

Мальчишки побросали обрывки листов и рванули из класса, ошалелые, разрумянившиеся. Они тоже были напуганы своим звериным проявлением, вырвавшимся вдруг наружу.

Она не плакала. Тускло смотрела перед собой, пока учитель собирал клочки рисунков: вот он подобрал глаз женщины, вот ухо старика, вот улыбку ребенка.

Виктория неожиданно для себя очень сурово, очень мужественно спросила его:

— Если я завтра нарисую плакат карандашом, простым мягким карандашом, это ничего?

Он остолбенел. Свет и тень ей особенно удавались, он и не заставлял ее никогда работать красками, зная, что графика — ее конек. Но чтобы так держаться. У него сердце кровью обливается, а она… словно на стойкость себя испытывает.

— Очень хорошо. А сумеешь? Что-нибудь уже придумала?

— Так вы же тему не дали, — все также тихо произнесла она.

— Тема… Да я же не знаю, но нужно продумать «Наше счастливое детство», «Мирное небо», «Родная партия». Вот что-то из этого…

— Тогда я нарисую тундру, о которой мне бабушка рассказывала, — пружиня слова, сказала она, потом крикнула, — Руки ее нарисую!

— Тихо, тихо, детка, — Иван Петрович подскочил к ней и зажал рот, — мы не одни здесь.

Она вырвала лицо из его ладони и добавила:

— А может, мне вас нарисовать, — и посмотрела ему прямо в глаза, так, что по нему прошел электрический ток.

— Ты извини, что так вышло, иди домой, я завтра разберусь.

— Не надо. Я сама разберусь. Я прошу вас.

Откуда в ней была эта повелительность, он не понимал. Она общалась с ним на равных, словно уже осознавала свою исключительность. Вона как зыркает: мороз по коже. Ресницы по щекам хлопают, как крылышки, веснушки на щеках-то, а ужо барышня. Он часто говорил себе, что в этой девочке заложена огромная созидающая сила, которая или вознесет ее, или… погубит.

— Смотри, — ответил он, пропуская ее вперед, — добро должно быть с кулаками.

— Неправда. Добро и есть сила. Кулаков ему не нужно, — ответила она.

Иван Петрович подал ей шубу, поднял руку, чтобы погладить ее по голове, но засмущался вдруг и руку положил ей на плечо. Вика почувствовала, как все тело ее задрожало от этого прикосновения, боялась пошевелиться, устремив все свое внимание на эту руку, держащую ее крепкое плечо.

— Не жалей рисунков, главное, что ты уже сделала однажды этот мир прекрасней, рисуя их. Нужно нарабатывать новые. Пусть это будет переходом на новый уровень. На следующей неделе начнем занятия акварелью. Попроси отца купить в городе новый альбом, краски и кисточки.