Виктор Вавич

Анна Григорьевна смотрела, подняв брови. Наденька крикнула в лицо Филиппу:

— Яблоко сейчас же!

Филипп с испугом глядел на Наденьку. Глядел секунду в почерневшие глаза. И вдруг Наденька резко повернулась, сорвала свою шубку с вешалки, проткнула мигом руки в рукава и без шапки бросилась на лестницу.

— Не надо ничего, я сама, — сказала она в дверях, и заплетались губы.

Анна Григорьевна сунула Филиппу в руку Надину шапочку, испуганной головой закивала на дверь в темную лестницу. Филипп дробью застукал по гулким ступенькам.

Наденька старалась ключом открыть парадную дверь. А Филипп в полутьме тыкал ей шапочку.

— Да наденьте же… глупость ведь… мороз же… мама велела. Дурость ведь одна.

А Наденька спешила и не попадала ключом и шептала:

— Не надо мне… ничего не надо, — и отталкивала шапочку локтем.

— Да не назад ведь нести, — сказал Филипп, — надела, и всего.

И Филипп вдруг своими руками надел Наде на голову шапку, надел плотно и пригладил. Наденька вдруг откинулась в угол, слабо сползла спиной, и Филипп услышал: плачет, плачет; всхлипывает и глотает слезы.

— Да брось, дурость это, дурость, ей-богу, — шептал наугад Филипп и гладил Надину шапку — мягкую, ласковую. — Брось, не надо, ну чего? Все ладно, — говорил, как попало, Филипп, и под рукой клонилась Надина голова. Наденька уперлась лбом в плечо Филиппа, и он чувствовал, как вздрагивает ее голова от плача.

Кто-то затопал снаружи, стукал ногами, скреб о ступеньку снег.

— Отворяйте, — шепнула Наденька, сунула Филиппу ключ. Филипп мигом, живой рукой ткнул ключ и повернул два раза.

Андрей Степанович посторонился, чтоб пропустить выходящих, Надя без слов кивнула отцу.

— Ты скоро? — спросил Тиктин.

— Яблоки куплю и назад, — крикнула Надя. Вышло, как в театре, громко и с дрожью. — Идемте, — сказала Надя тихо Филиппу.

— Зачем? Давайте я сбегаю, а вы обождите, — сказал Филипп и прыжками перебежал дорогу: на углу светил ларек.

Надя вернулась. Она прошла мимо отца в двери. Пошла по лестнице все скорей и скорей.

— Куда ж ты? Надо ж подождать, — громко сказал в пустую лестницу Андрей Степанович.

— Ничего не понимаю, — сказал Андрей Степанович, передавая Анне Григорьевне в прихожей пакет с яблоками.

— Для больного, для больного, — сказала Анна Григорьевна и сделала строгое лицо. — У нас больной. — И Анна Григорьевна с морозным пакетом в руках на цыпочках пошла в кухню.

Стенка

Как назло стоял ясный полный месяц на небе. Не смахнуть, не стереть. Заслонить нечем. Морозная ночь тихо застыла в небе. Снег хрупко шумел. Филипп, как в воде, шел по колено в снегу задами, мерзлыми огородами. Далеко звонко лаяла одинокая собака. Филька брюхом перевалил через мазаный низкий забор. Стукнул реденько семь раз в темное стекло. Чуть скрипнула дверь, и голос:

— Филька!

В комнате было густо накурено, соломенные стулья стояли вразброд. Егор хмурился, ерошил жирные волосы с проседью.

— Только ушли. Триста штук, — Егор ткнул носком под кровать.

— Ну как? — вполголоса спросил Филипп.

— Вот то-то, что как, — и Егор сердито поглядел на Филиппа. — Как? Как?

— Дельно все же? — сдержанным голосом сказал Филипп.

— И дельно, и все есть, а чего надо, того нет.

— Чего?

Егор молчал, загнул в рот бороду, кусал волосы.

— Крика нет! Вот чего надо. Все есть, как по книжке. На вон, читай, — и Егор кивнул головой на стол.

Филипп взял бумажку. Печатными лиловыми буквами четко было написано:

«Товарищи рабочие! Товарищи котельщики!

Знайте, что забастовка котельного цеха нарочно вызвана темными силами реакции, капиталистов, ваших хозяев и их верных псов — полиции и жандармов. Провокаторы пускают слухи, что на товарищей котельщиков все цехи, все рабочие завода смотрят как на последних людей, что их горе для всех чужое. Эти слухи подхватывают малосознательные товарищи и повторяют то, что им внушает провокация. Хозяева и охранка знают, что рабочие копят силы, организуются шаг за шагом, чтобы дружным усилием сбросить гнет рабства, чтоб добиться лучшей доли. Охранники боятся, чтоб не выросли силы рабочих, и хотят найти повод, чтоб разбить эти силы, пока они еще не окрепли, поселить вражду среди рабочих, вызвать забастовку слабой группы малосознательных товарищей. А потом жестоко расправиться, смять, разбить и растоптать молодой росток пролетарского движения, бросить в царские тюрьмы тех, кто опасен царю и капиталистам. Товарищи! Не поддавайтесь провокации. Забастовщики играют в руку хозяевам и охранке.

Да здравствует единение рабочих!

Да здравствует единение пролетариев всех стран!

Н-ский Комитет РСДРП».

— Вот, сукиного сына, — сказал Егор, когда Филипп поднял глаза от бумажки, — вот: надень валенок на кол и звони.

— Так что ж теперь? — спросил Филипп, с испугом спросил и хотел поймать глаза Егора.

— Что? Ждать нечего, надо, чтоб с утра было по всему заводу. Все одно.

— Раньше утра будет.

— Что зря-то… — и Егор отвернулся.

— Давай, — сказал Филипп и встал. Встал прямо, как разогнулась пружина.

Егор нагнулся и взял из-под кровати сверток.

— Ты как же? Смотри, — и Егор пошатал головой, — по всем стенкам городаши, стерегут завод, что тюрьму, туды их в дышло. Гляди.