Виктор Вавич

Роман Житкова принципиально написан хорошо, с первой строчки: «Солнечный день валил через город». Очевидным образным сдвигом, «остранением», как тогда называли способ преодоления рутинного автоматизма восприятия действительности, художественная задача писателя здесь не исчерпывается. С первой фразы смысл подчиняется тонкой игре изобразительных лейтмотивов, не менее важных, чем непосредственный рассказ о судьбах героев и описание исторических событий. Не обратив на эту систему лейтмотивов внимания, мы рискуем отвлечься от самого духа романа, не сообразим, почему через десяток страниц повествователь вздохнет: «казалось — сейчас этот свет ветром выдует из улицы». И выдует. Но не сразу, а через пятьсот страниц, в конце второй книги: «И отлетел свет».

Таким отчасти замысловатым образом получается, что роман «Виктор Вавич» написан не столько о незадачливом молодце, не столько о событиях, обозначенных 1904 и 1905 годом, сколько о «Содоме и Помпее», — воспользуемся неграмотным, но весьма точным и экспрессивным сравнением из арсенала речи главного героя.

Довлеющим себе, вписанным во все пространство романа у Житкова становится образ необъятного, заполнившего всю страну зимнего города, из которого «отлетел свет». В то время как все его жители только и заняты, что борьбой за неведомо чье «светлое будущее».

Роман этот укоренен в русской традиции и описывает последние дни излюбленного отечественными писателями «города N». Гоголевскому «городу N» из «Мертвых душ» русская проза обязана, может быть, еще больше, чем гоголевской «Шинели». Из него вышел (и в него вернулся), например, писатель Л. Добычин, издавший в недобрый год — год, когда завершена была работа над «Виктором Вавичем», — свой роман под названием «Город Эн» — шедевр, которым его же самого немного времени спустя, в 1936 году, измордовали и довели до самоубийства.

С «Виктором Вавичем» дело обстояло и хуже и лучше: печатавшийся главами в периодике, роман как цельное явление при жизни автора официальному публичному рассмотрению не подвергся, надо полагать, к счастью. Иначе Бориса Житкова ожидала бы судьба Евгения Замятина, проклятого советской критикой 1920-х годов за роман «Мы», наиболее теперь известную русскую антиутопию. Автор «Виктора Вавича», понятно, никакой антиутопии не писал. Человеку, начавшему печататься в 1923 году, как раз тогда, когда Замятин передал свое, на родине не опубликованное, произведение за границу, это было, что называется, не с руки.

«Виктор Вавич» в непосредственном родстве не с романом «Мы», а с более ранними дореволюционными вещами Замятина о захолустной России, такими, как «Уездное» и «На куличках». Архаичные пласты русской жизни и русского сознания прямо соприкасаются с русским утопизмом, питают его — вот на что наталкивало чтение Замятина, наблюдение за его художественной эволюцией. Опыт Замятина был важен для любого масштабно мыслящего прозаика 1920-х годов, даже если он от самой художественной манеры Замятина в восторге не был (случай Житкова). В «Викторе Вавиче» описывается момент смещения утробных пластов бытия, их трения друг о друга, приводящего к пожару в крови, к взрыву.

Борис Степанович Житков (1882–1938) работал над романом больше пяти лет, завершив труд в 1934 году. Подготовленная размахом писательской судьбы мысль о создании масштабной исторической фрески, запечатлении на ней «опытов быстротекущей жизни», увлекла его неотвратимо. Для Житкова она была принципиально важна: к середине 1930-х годов он составил себе имя в литературной области, далекой от романистики, но к романистике его как раз подталкивающей. Он писал мини-романы, истории для детей. Юную аудиторию он поразил серьезным, деловым тоном своих бесед, лишенных и капли поучения и назидательности.

Помогло Житкову и то, что в советскую литературу он пришел в числе высокоодаренных авторов из «бывалых людей». По навязчивой мысли Горького, именно такие писатели должны были составлять ядро творцов нового искусства. Сначала поработай, а потом поучись — таков был постулат, обратный опыту всего цивилизованного мира. Впрочем, в нем содержались достаточные — и давно известные — резоны: внелитературный опыт беллетристу всегда кстати. Но это когда он приобретен силою вещей, а не навязан силою идеологий. Нечего говорить: Борис Житков своим житейским багажом не спекулировал, он его раздаривал.

И поэтому напоследок расскажем немного о том, с чего обычно начинают, — об основных моментах биографии писателя, о его духовном облике.

«Это был прирожденный ересиарх, который, однако, по свободолюбию своему ересь не определял, не втискивал в известные рамки, — написал о нем Евгений Шварц. — Он с восторгом лез в драку и держал людей, которых считал чужими, в страхе».

После такой характеристики понятен и отзыв Корнея Чуковского, соблазнившего Бориса Житкова на литературную деятельность: «Житков, мой кумир в детстве во всем».