Виктор Вавич

— Она не класс! — присасывая конфету, совсем налегке говорила Надя.

— Ну и не рабочий же класс? А если никакой, так могла бы и не бороться и не лезть в петли.

Поезд тронулся.

— Мы вдвоем? — оглядывалась Надя.

— Билеты куплены, но пассажиры не поедут, — улыбнулся Ржевский. — Слушайте, в конце концов можно даже и бороться за то, чтоб класс перестал быть классом — какие же классы при…

— Слушайте, это папа вам велел агитировать меня или это Танечкина затея? — и Наденьке самой понравилось — так у ней насмешливо, по-дамски, вышло.

— Вот что, ведь мне скоро выходить. Билет у вас до самого конца, а выйдете на разъезде за Павловкой. И этот Кадомцев — чистейшей души старик. Вот интеллигенция уже коренная — тридцать пять лет в трущобах и талантливейший хирург. И жена из учительниц каких-то или фельдшериц… Ну, я собираюсь. Ну, дайте вашу ручку.

Наденька держала, тянула к себе руку, чтоб Ржевский не поцеловал. Ржевский не выпускал из своей.

— Подводу всегда достанете, торгуйтесь, это совсем придаст натуральности.

Наденька слушала, и Ржевский незаметно наклонился и поцеловал руку.

— Ну, успеха, — он помахал шляпой в дверях купе.

— Отвратительно, отвратительно, — шептала Надя, когда поезд катил дальше. Она сдернула шляпу, пыталась открыть окно, затолкала ногами под сиденье: к черту! К черту. — Котик такой, ах, скажите, — громко под шум вагона говорила со злобой Наденька и затискивала манто с черным кружевом в чемодан, — ноту в горле перекатывает: рабство! рабы-ы! — передразнивала Наденька.

Она села в угол, к стенке, плотно, гвоздем. Узлом скрестила руки, кинула ногу на ногу, нахмурилась со всей силы, чтоб избавиться от досадного чувства, что вот как барыней какой тогда на пружинах пошатывалась перед Ржевским.

«С ним там черт знает что, может быть, делают, — выговаривала Наденька в уме сердитыми словами, — а тут извольте…» Наденька выпрямилась на диване — «вернуться, к черту все!» — она вскочила на ноги. Вспомнила, товарищи, большие, главные даже, сказали: провал — вон из дела, в другой город. Наденька в тоске делала два шага к двери и назад, сильно вдавливала каблуки в линолеум.

— Вы любите рабо-очий класс? — передразнила Наденька. — Еще спорила с ним! Дура! Дура! Дура! — ударяла Наденька кулачком об столик.

Матрац

«Надзиратель Московского полицейского участка Александр Васильевич Воронин» — еле прочел Вавич на дверях на темной лестнице. Никогда Вавич не бывал у Воронина: лестница крутая, узенькая и перила как острожная решетка. От грязной лампочки с потолка ржавая муть — какая помощь? Вавич хотел повернуть назад. И вдруг тоска, глухая, ровная, накрыла душу, будто небо серое сверху, и сырой ветер катит навстречу, и грязная дорога под ногами и впереди, и без конца впереди, и дождик поплевывает — все равно и придешь в невеселое место.

«Позвонить, что ли?» — Виктор поднял руку, держал на кнопке.

«Еще попрекать станет», — думал Виктор и обозлился на Воронина, и звонок позвонил — сам не заметил, как ткнулся палец, со злости, что ли.

— Да не ори, Сашка! — слышал Виктор за дверьми голос Воронина. — Да тише ты.

Воронин сам приоткрыл дверь.

— А! Ну вались, вались, — и распахнул дверь. — Да тише вы, черти! — крикнул Воронин назад — детские голоса с воем унеслись вдаль с топотом, с визгом.

Вавич снял шинель, шагнул в комнату. Женщина проталкивала в дальние двери детскую коляску. Кивала, не глядя на Вавича:

— Здравствуйте, здравствуйте. Да помоги же, Саша, стал как пень, ей-богу.

— Семейство, понимаешь, — говорил Воронин, когда остались одни. — Семейство, сукиного сына, полон дом этого семейства. Чего ты утюгом таким глядишь-то?

— Я, видишь, за официальной справкой, — Вавич сел на диван; важно хотелось сесть и ногу на ногу уж положил и — что это, черт! — вынул из-под себя детскую кеглю.

— Кидай на пол, ничего, — говорил Воронин и собирал с рваного сиденья игрушки. — В чем дело-то? — Воронин сел рядом.

— Слушай, — начал Вавич, глядел в пол, морщился, — ты засвидетельствуешь на бумаге, что револьвер, что найден был у этого, — я ж к вам его привел, ты же и говорил, — и Виктор, весь сморщившись, глянул на Воронина, — ты же и говорил, что Сороченкин, так вот подпишешь ты мне, что револьвер был Сороченкин, то есть просто: удостоверяю, что номер был 287940?

— Ну да, то есть сейчас не помню, сличал тогда, где расписка-то Сороченкина, тот самый, Сороченкин. А в чем дело-то?

— Так вот больше ничего. — Виктор тряхнул в пол головою. — Вот и заверь, что револьвер, найденный при обыске… при личном обыске у студента, арестованного квартальным надзирателем Вавичем, обнаружен был, — говорил Виктор, как диктовал, — револьвер системы браунинг фирмы эф-эн, заводский номер 287940. Так вот, напиши.

— Да зачем это? — Воронин быстро достал папиросу, зачиркал спичкой, через папиросу быстро бубнил вниз: — На какой предмет это? Куда представлять? Сдал ведь ты револьвер? — сказал Воронин и выпустил дым.

— А хоть бы и сдал, так тебе-то трудно написать? Правду ведь! Трудно? Ты ж сам кричал, чтобы Сороченке не наган, а браунинг. Опасный-то пост. Помнишь? Ну?