Виктор Вавич

— Ну? — Виктор глядел, как прихлебывал водку Сеньковский.

— Ну, так сегодня же ночью сдачи! В Киеве герб сорвали, наш русский герб. Чего смотришь? — Сеньковский стукнул пустым стаканом и густо сплюнул на пол. — Да прямо сказать — трепануть жидов. Приказ тебе передаю, понял? Чей? Дурак! Чей? Мой приказ.

— Как то есть?

— А так то есть: выбить жидов так, чтоб сто лет вспоминали. Жидов… и жидовок.

Сеньковский налил второй стакан и пощелкал ногтем по пустому графину — отвечаешь?

— Жидовкам можешь пузо пороть вот от сих пор — во по сие время! — и Сеньковский чиркнул себя пальцем. — И кишки можешь на руку наматывать, — и Сеньковский завертел кулак, наматывал.

Но в это время распахнулась дверь, и Груня втолкнулась, стала и выпученными глазами глядела на Сеньковского, бледная, и двигала без слов открытым ртом.

— Что? Ты что сказал? — дохнула Груня и хрипло и на всю комнату.

— А что, под дверьми подслушивали? Больно стало? — Сеньковский держал стакан у груди, развалился на стуле, глядел снизу на Груню. — А есть и женщины, что кусаются. В кровь, как щуки. Спросите вот хоть… — и он кивнул на Виктора.

Груня вдруг зарделась, сразу. И Виктор не узнал лица — крашеное.

— Сволочь! — крикнула Груня и плюнула в лицо Сеньковскому. Он дернул рукой, расплескал стакан.

— Грунечка, Груня, — бросился к ней Вавич, — он врет, он врет, все врет.

Груня толкнула Виктора и стремглав выбежала из столовой.

— Про жидовок, говорю, врет, — бормотал Виктор в коридоре, — Грунечка!

Груня пролетела в кухню, вся красная еще, стала у плиты, снимала и хлопала крышками кастрюлек, спички схватила, опять положила.

— Груня! Аграфеночка! — говорил Виктор шепотом. — Грушенька, ты слушай, Грунюшка, я скажу что, слушай.

Груня смотрела на плиту, мигала широкими глазами.

— Да Аграфена! — дернул за плечо Груню Виктор. Черная дверь хлопнула.

— Вот привела дворника. — Фроська вошла в кухню, а дворник топал у дверей, обтирал ноги.

— А ну сюда, сюда! — кричал Сеньковский из столовой. — Давай сюда дворника.

Виктор выскочил из кухни.

— Идем!

Дворник снял шапку, застукал сапогами по коридору.

Сеньковский закрыл за дворником дверь.

— Ты вот что, ты доставить должен сюда, вот через полчаса, чтоб было, — Сеньковский ткнул пальцем в часы, — фуражку вольную, штаны и свитку там или пальтишко, вот на господина надзирателя. Понял? — Сеньковский двинулся к дворнику. — И смотри мне, сукин сын, чтоб ни гу-гу! А то знаешь! — и Сеньковский вдруг дернул лицо вперед, и дворник шатнулся назад. — Шкуру с живого сдеру. Пшол!

Дворник пятился боком в закрытую дверь.

— Разиня! — визгнул Сеньковский, вцепился в волосы, в затылок и стукнул дворника головой о дверь. — Лбом, лбом прошиби! Слушай, доставай! — повернулся вдруг к Вавичу и заболтал в воздухе пустым графином.

— Фрося! — крикнул Вавич и сам вышел, пошел к кухне, не дошел — вернулся. — Сейчас, сейчас, — бубнил вполголоса Виктор и ходил, топтался по комнате. — Нет, ты кроме шуток — приказ? — Виктор на минуту остановился перед Сеньковским.

— А ты что, дурак, хотел? Бумагу? С печатью тебе? Да? С гербом? Три подписи? — Сеньковский выкручивал в воздухе пальцем. — С подлинным верно… Дура! Дура ты… Ну, скоро там? — Сеньковский стукал стаканом по столу. — Ты знаешь, что этой ночью, — Сеньковский хриплым шепотом заговорил, поднял одну бровь, косо наморщился лоб, — говорил генерал Миллер — сердце русского человека не может не возмутиться… да… никак не может… кровью должно обливаться, когда жиды нашего отечества топчут права русского монарха, и кто останется смотреть на это и кто, значит, сложа руки, пускай, значит, тот, значит — стерва, и все верные сыны родины должны как один человек… и чтоб возмущенье и чтоб жидам и всякой сволочи. Жиды, говорит, кучкой, и вы, говорит, должны сплотить оплот… и вали!.. по всем по трем! — Сеньковский уж говорил громко, на всю квартиру. — В портрет чернилом! Это как?

— В государя?

— Ну да! Не знал, подумаешь! Шварк чернильницей жидера какой-то. А что, морду не набьем? Набьем, так набьем, ой! Ой, жидочки-голубчики, покойникам позавидуете. Живьем, стервецы, в могилу полезете.

Фроська с опаской боком глядела на Сеньковского и осторожно поставила на стол новый графин водки.

— Ты не думай, — говорил уже сонно Сеньковский и тяжелой рукой наливал в стакан, — не думай, что мы вдвоем. Там уж есть. Приготовлено. Блатовню-то распустили? Вот! Там я еще человечкам мигнул, как следует. Это уж у нас, — и Сеньковский пьяной рукой хлопнул через весь стол, — во! Слушай! Ты пожрать давай, — вдруг встрепенулся Сеньковский. — В семь надо на место. Э-э! Батенька, у нас не игрушки в ушки! Не-е-е! — и он мотал головой, глаза сощурил. — Ну! Давай жрать, что ли, — Сеньковский вскочил, — или в кабак посылай, пусть принесет твоя эта задрыга.

«Заснул бы, — думал Виктор, — напился б и заснул бы».

А Сеньковский хлопал ладошкой по столу:

— Давай жрать, что ли! Посылай!

Виктор нажал звонок.

Почин

— Да напяливай, напяливай, — дергал Сеньковский Виктора за ворот, — во, во как! И воротник, стой, ворот подыму!