Виктор Астафьев

Словом, пока рассказ еще не получился. Думается, он и не должен претендовать на самостоятельное значение, а, скорее всего, пригодится вам в будущем как составная часть более крупной вещи.

Вот что хотелось бы добавить к отзыву т. Глинского.

С приветом

лит. редактор отдела прозы Б. Закс».

Что тут скажешь? Ответ Бориса Закса, тактичный и прозорливый, — еще одно подтверждение высочайшего профессионализма «новомировцев» во все времена. (К сожалению, отзыв рецензента Глинского обнаружить пока не удалось.)

Пожалуй, ничто так глубоко не раскрывает человека, как его письма. Глубже понять начинающего писателя Астафьева, постичь круг его творческих интересов и замыслов в начале писательского пути помогает его переписка с П. В. Чацким, которая относится к 1959 году.

Пожалуй, имя это мало кому известно. Павел Васильевич родился в семье вологодского крестьянина. Начал печататься в 1917 году, написал роман «Лешегоны». В середине 1950-х — начале 1960-х годов он не раз обращался с письмами к В. Астафьеву, С. Викулову, П. Дудочкину, Ю. Казакову, В. Лидину, В. Тендрякову, В. Шкловскому. Все они откликнулись на его послания. В этом крестьянском писателе, по мнению Сергея Викулова, сразу был виден человек, который ищет близких по духу и взглядам на литературу людей, стремится как-то их объединить. Эти качества были созвучны устремлениям Викулова, которые в полной мере проявились у него позднее, на посту главного редактора «Нашего современника».

Астафьев ответил Чацкому — ему был нужен собеседник, умудренный жизненным и творческим опытом! Не будем комментировать его первое письмо Чацкому — читатель сможет оценить его не хуже нас, лучше приведем его полностью:

«Уважаемый Павел Васильевич!

Извините, что я не сразу ответил на Ваше письмо. Катался по Вашим родным местам на пароходе — от Перми до Астрахани и вот только прибыл домой со своим семейством. По Каме и Волге я ездил первый раз и ревниво сравнивал их с Енисеем. Сам я сибиряк, родился близ Красноярска, неподалеку от того места, где сейчас строится Красноярская Г. Э. С. Конечно, „всяк кулик свое болото хвалит“, но Енисей, несомненно, величественней и изумительный по красоте. Волге повезло прославителями, и только.

Это говорится без желания умалить в ваших глазах Волгу. Всякому своя родина и милей, и краше.

Я буду рад переписываться с Вами, а затем и познакомиться лично. Иногда, изредка, правда, я бываю в Москве. И считаю, что часто там бывать не следует. Хотя Л. Никулин и уверяет, что житье в Москве якобы возвышает людей культурно над периферийщиками, я все же остаюсь ярым приверженцем „бескультурной“, но и не объевропеившейся, в худшем смысле того слова, периферии. Старый пердун он, этот Никулин, если так позволяет себе думать о так называемой периферии. Она ему все еще кажется сирой Русью, какой была до отмены крепостного права. Ни хрена-то он не знает, акромя литературных архивов, если занимается такими утверждениями. Он даже на семинаре-то не был, а пишет о нем тоном неоспоримого судьи. Я был на этом семинаре и убедился воочию, что молодые „культурные“ москвичи, имеющие под боком первоклассные библиотеки, академиков, маститых писателей и т. п., ничего за душой не имеют, кроме цинизма, [пошленьких] анекдотцев, литературных сплетен и беспрецедентного апломба. Они и на-учились-то только тому, чтобы плюнуть в руку, которая дает им хлеб. Рабочий для них — быдло с жерновами вместо мозгов.

Ах, отрыжка нового времени! И сивый Никулин возносит эту отрыжку! Ведь не они дали рассказы-то на-гора во время работы семинара, а все те же периферийщики, умеющие работать и не умеющие говорить красиво, удивлять блестящими верхушками, нахватанными повсюду.

Ну, ладно, разбрюзжался я, как истерик. А мне еще 35 лет, и я считаю себя молодым, не в литературном смысле, разумеется. А то у нас слово „молодой“ обязательно ставится рядом со словом „снисходительность“.

Пишу я девятый год. До этого был самым распоследним „быдлом“, работал литейщиком, грузчиком, плотником, чистил помойки, выгружал вагоны, работал на сплаве. А до войны жил в детдоме, потом закончил школу Ф.З.О. и трудился составителем поездов возле Красноярска.

В 42-м ушел добровольцем в армию. Там мне кое-что подбили, в том числе и глаз. Составителем я уже не мог работать. Образование шесть классов, здоровье подорвано — вот я и мотался. А в 1951 году неожиданно для себя и для всех написал рассказ, который имел успех, и немалый, тут, на периферии. Потом написал много плохих рассказов, и они доселе лежат в столе. В 1953 году вышел мой первый сборник рассказов. Сейчас на моем счету шесть книжек.

Одна из них большая и довольно слабая — это роман „Тают снега“. Его, правда, хвалят. Было пяток рецензий, читательские конференции, но сам я хвалить его не могу. После того написал я две повести — „Перевал“ и „Стародуб“, продолжал работать над рассказами и очерками.