Вихрь

Вот на этой зыбкой почве и был воздвигнут Будапешт — колониальная столица «Венгерской империи», витрина тысячелетия. Точно на раскаленной сковороде, срочно пеклась «вторая Вена»: вместо Пратера — Варошлигет с тенистыми аллеями проспекта Стефани, с кавалерами, которые, гарцуя верхом на лошадях, сопровождают своих дам в колясках, с парком аттракционов; вместо Бурга был построен крепостной дворец, вместо Ринга — Бульварное кольцо с множеством ночных кафе и кабаре, а вместо благодушного венского бюргера на залитых асфальтом проспектах появилась будапештская золотая молодежь с ее показным и фальшивым лоском… Это был Будапешт «доброго мирного времени». Он жил, торговал, обсуждал политические события, танцевал, любил и никоим образом не хотел замечать, что стоит на зыбком месте. Волнения жителей дальних сел, хуторов и поместий сюда не докатывались, да и как иначе? Зачем тогда существуют жандармы, полицейские приставы и вообще благородное земство?..

Столица была поражена на миг только тогда, когда в первые годы только что наступившего XX века словно из-под земли на политическую арену неожиданно вынырнул второй Будапешт — люд закопченных заводских окраин, который тоже потребовал для себя человеческих прав и свобод. Но и это показалось властителям нестрашным. Национальный феодализм и международный капитализм объединились и на этот раз, чтобы, отразив сперва волнения крестьянства, отбить атаку и посягательства «бродяг без роду и племени». Каким образом? Да по старому рецепту: был отдан приказ открыть огонь по колоннам демонстрантов. Зато не было приказа стрелять, когда в июле 1914 года буржуазный сброд прошествовал по улицам столицы, провозглашая здравицу войне…

Сохранение власти феодалов, слияние феодализма с капитализмом, финансировавшим войну, ложные иллюзии о возможности «Венгерской империи» — вот основные причины, которые с железной неумолимостью вынудили Венгрию, как составную часть Габсбургской монархии, вступить в войну на стороне гитлеровской Германии, представлявшей интересы оголтелого прусского милитаризма и унаследовавшей идеи Фридриха Великого, вступить в войну, которая была абсолютно чужда интересам венгерского народа. Словом, это было все то, на чем стояла Венгрия 1867 года.

Говорят, что Иштван Тиса[6], представлявший интересы венгерского феодализма и помещичьей Венгрии, до последнего момента выступал против войны. Если это было действительно так, то это еще отчетливее подтверждает вышеуказанный тезис. Он выступал против войны, но в решающий момент все-таки не осмелился сказать «нет». Почему? Да потому, что открытый разрыв с Австрией подорвал бы компромиссное соглашение 1867 года, умалил руководящую роль феодализма, словом, разрушил бы ту жизненную основу, на которой покоилась помещичья Венгрия. К тому же порвать с Австрией можно было, только опираясь на широкие народные массы, а феодализм на этот шаг никогда бы не пошел, так как опереться на трудовой народ для помещичьей Венгрии было равнозначно затягиванию веревки на собственной шее. Конечно, такая политика была бы подлинно венгерской, национальной, однако патриотическое рвение помещиков не выходило за пределы их земельных угодий и родовых поместий.

Точно так же невозможно было обрезать и пуповину, связывавшую феодализм с капитализмом. Капитализм как-никак финансировал государство и спасал погрязших в долгах крупных земельных магнатов отнюдь не для того, чтобы те бросили его на произвол судьбы в момент, когда ему захотелось заключить заманчивую сделку, заключавшуюся в развязывании грабительской войны.

И наконец, третья причина — иллюзорная мечта о создании «Венгерской империи». Ради этой нереальной и неумной иллюзии, ради создания государства «тридцати миллионов венгров» Венгрия 1867 года, осуществляя насильственное овенгеривание, проводила наиболее преступную и самую бесславную политику в отношении проживавших в стране нацменьшинств. Участники национального движения пробуждавшихся к самосознанию словаков, румын, сербов, несмотря на все уступки, воспринимали венгерскую государственную власть как своего поработителя. А сказать войне «нет» и порвать с Австрией можно было только в союзе с этими нацменьшинствами. Иначе могли повториться события 1848 года, когда Вена натравила нацменьшинства на нас. Не случайно стремление столкнуть нас с соседними народами было одним из главных средств, к которому неизменно прибегал в борьбе с нами германский империализм. Малые нации Дунайского бассейна были в его руках простыми пешками, которые он всегда использовал в своих собственных интересах.

Таким образом, становится ясно, что феодально-помещичья Венгрия, чтобы не покончить самоубийством, не могла поступить иначе, как только втянуть венгерский народ в войну. Иштван Тиса был солидным, дальновидным политиком. Он, несомненно, понимал, чем кончится война, и знал, что проигранная война будет означать конец помещичьей Венгрии. Потому-то он и тянул время. Так уж водится — если есть выбор, каждый предпочитает умереть завтра, а не сегодня…