Видит Бог

— Жизнь идет, — продолжает она, не слыша меня. — Давид, — взывает она ко мне, — я нутром чую опасность. Нафан боится, что после этого царского банкета, на котором главным будет Адония, мы все можем оказаться в тюрьме. Даже ты.

— Занятно, — с бесстрастной насмешкой отзываюсь я. — А вот Авиафар заходил ко мне нынче утром и сказал, что, по его мнению, устроить такой пир — мысль хорошая.

— Авиафар? — рассеянно переспрашивает она, словно никогда не слышала его имени.

— Ага, тот самый, что состоит при мне всю мою жизнь, — ядовито напоминаю я ей, — еще со времен изгнания.

— Ну, ты же знаешь, я вечно путаюсь в именах, — лживо заявляет она и тяжко вздыхает. — И все почему-то на А. Авигея, Ахиноам, Авесса — теперь еще Авиафар.

— Да не теперь. Лет уж пятьдесят.

— Мне иногда кажется, что во всей стране только два имени и начинаются с В — мое да Ванеи.

— Авиафар мой священник, — неторопливо напоминаю я ей о том, что, как оба мы знаем, ей и без меня хорошо известно. — Тот, что одним из первых присоединился ко мне, когда Саул убил его отца.

— Твой священник — Садок.

— У меня их двое.

— Ну пусть, а зато Нафан — твой пророк, — парирует она.

— Нафан — пустомеля, и, кстати сказать, он всегда относился к тебе с неодобрением.

— А пророк выше священника, — преспокойно продолжает она, словно не расслышав моих слов. — Нафан считает, что тебе не следует доверять Адонии. Боже милостивый, снова на А. У нас теперь даже Ависага есть. А как звали эту твою покойницу-жену, ту, вдовую, которая все молчала? Авитала, мать Сафатии.

— Ты у нас вроде бы вечно путаешься в именах.

— А если у человека имя начинается с А, так это всегда не к добру. Асаил, Ахитофел, Амнон, Авессалом, Авенир, Амаса — чем все они кончили? Милый, — она вкрадчиво склоняется надо мной, и мне вдруг приходит в голову, что выражение столь всеобъемлющей доброжелательности просто не может не быть двуличным, — ну пообещай мне, что ты никогда не назначишь царем человека, имя которого начинается на А. Больше я тебя ни о чем не прошу.

У меня дыхание спирает от такого бесстыдства.

— Я обдумаю твою просьбу со всей серьезностью, — обещаю я, гадая о том, до каких пределов затрепанного маразма я, по ее мнению, докатился.

— Вчера, — это первое, что сообщает мне Вирсавия на следующее утро, — ты дал мне слово, что никогда не назначишь Адонию царем.

На сей раз она в платье из огненного шифона, на голове ее красуется диадема из жемчугов и каких-то еще драгоценных камней. Она и теперь, приодевшись, становится столь соблазнительной, что мне, как обычно, не терпится содрать с нее платье, оставив ее в чем мать родила.

— Что-то не припоминаю, — отвечаю я, упиваясь ее нахальством.

— Вон Ависага была здесь и слышала, как ты это сказал.

Сидящая за своим косметическим столиком Ависага — истинный образец осмотрительности, я знаю, она меня никогда не подведет.

— Неужели ты не понимаешь, что Ависага засвидетельствует все, что угодно, если я ее о том попрошу? — с достоинством отвечаю я Вирсавии.

— Чем это тут пахнет? — с невинным видом спрашивает она, в очередной раз меняя тему с находчивостью, которая всякий раз меня поражает. Она морщит нос, приоткрывая маленькие, крошащиеся зубки, и вид у нее при этом становится опасливым, точно у кролика. — Кто-нибудь, откройте окно.

Я хохочу. У Ависаги, когда она улыбается, ямочки появляются на щеках. Медноватого тона румяна, которые она накладывает на лицо, выделяют высокий обвод ее смуглых скул.

Пахнет тут, разумеется, мной — затхлым, завосковелым, иссыхающим. Слуги душат мое ложе алоэ, корицей, мирром, но пахнет от него все едино мной. Смрадом смертности и зловонием мужчины.