Видит Бог

Стоило только Вирсавии обосноваться в моем гареме и начать обустраиваться в нем на широкую ногу, повседневная жизнь его начала понемногу отдавать балаганом. Мелхола с утра до вечера кипела от злости. Теперь-то мне легко над этим смеяться. А в ту пору, пытаясь прошмыгнуть между ними обеими ради рискованного визита к какой-нибудь из других моих жен, мне случалось-таки хлебнуть горяченького. Отправляясь в путь, нужно было прежде всего проскочить мимо дверей Мелхолы, потому что, если она меня замечала, приходилось на бегу затыкать уши. С Авигеей мы обменивались парой дружеских фраз, и она услужливо предлагала мне чашку козьего молока с ячменным хлебом и медом. Я говорил ей обычно, что, пожалуй, загляну промочить горло на обратном пути. Ахиноама по-прежнему не открывала рта, пока к ней не обращались, а Мааха Гессурская так и не выучила ни одного еврейского слова. Что до других, мне никогда не удавалось надолго запомнить, которая из них Аггифа, а которая Авитала. В большинстве своем жены мои быстро обретали взаимное сходство. Так вот, миновав всех перечисленных, нужно было еще одолеть Вирсавию, если мне не выпадала удача выйти к ее покоям, когда она дремала, или красила волосы, или была погружена в какое-либо иное занятие из тех, которые она называла творческими. Вирсавия, уперев руки в боки, воздвигалась в проеме своей двери, и вид ее был столь повелителен, что ей не приходилось даже преграждать мне дорогу, дабы меня остановить.

— Куда это ты, интересно узнать, намылился? — вопрошала она. — А ну заходи сию же минуту внутрь.

Какого черта, обычно говорил я себе всякий раз, как она меня перехватывала, сознавая, что лучшего мне все равно нигде не найти, и в следующую минуту мы вновь необузданно предавались любимому делу, обратясь в пышущего здоровьем зверя о двух спинах. Веселое было время.

Она всегда была готова, всегда распалена, сущая язычница. Никаких перерывов по случаю месячных, ни передышек из-за беременности. Если не считать самих родов, я думаю, дня не проходило, чтобы мы не набрасывались друг на друга, пока не породили Соломона и она не решила, что с нее хватит. Кто мог предвидеть, что с ней такое случится? Погрузясь в материнство, она утратила сладострастность и предалась истинному своему призванию, труду всей ее жизни, посвященной тому, чтобы стать царицей-матерью. Теперь-то задача несколько усложнилась — теперь ей нужно и царицей-матерью стать, и самое жизнь сохранить.

Уклониться на обратном пути от встречи с недовольной Мелхолой никакой возможности не было, поскольку даже если она не замечала меня в самом начале, шум, поднятый мной и Вирсавией, осведомлял Мелхолу о том, где я нахожусь.

— Как отличился сегодня царь Израилев, — в очередной раз слышал я от нее. Она бичевала меня без жалости, ни дать ни взять — злой дух, обиженный тем, что его не пригласили на крестины. — Опять ты валял эту шлюху, опять вставлял ей, точно грязная скотина на выгоне? И не стыдно тебе? В конце концов, хоть какое ни на есть чувство стыда в тебе сохранилось? Если бы ты знал, как я тебя презираю! Убирайся прочь от меня, оставь меня, ты мне противен, отвратителен! Почему ты не проводишь со мной побольше времени? Почему никогда не заходишь ко мне, а непременно тащишься к другим?

Ей никогда не приходило в голову извиниться передо мной, расположить меня к себе, да просто попытаться завлечь.

— Ты неприятный человек, Мелхола, — без какого-либо ехидства объяснял я. — Зачем я к тебе пойду? Ты строптивица. Ты только и знаешь, что критиковать, вопить, требовать и жаловаться. Все не по тебе, тебя давно уже ничем невозможно порадовать.

— Я твоя жена, — с неколебимой уверенностью в своей правоте отвечала она. — Жена имеет право жаловаться, если она не одобряет поступков мужа, разве не так?

— Ах, Мелхола, Мелхола, — терпеливо втолковывал я ей, — у меня теперь тринадцать, четырнадцать, а то и пятнадцать жен. Если все они станут жаловаться по поводу каждого пустяка, которого они не одобряют, мне царствовать будет некогда.