Видит Бог

— Адония ничего подобного затевать не станет. Слишком ленив. А скажи-ка, хоть кого-нибудь уже пригласили? Он уже начал рассылать приглашения? Назначил день?

— Не знаю. Если маму не пригласят, я тоже не пойду. Разве что ты мне прикажешь.

— Я пока даже не дал Адонии разрешения на устройство этой его вечеринки.

— Значит, ты ее не разрешишь?

— Это Вирсавия тебе велела спросить?

— Мама велела сказать тебе, — методично объясняет он, — что если ты скажешь вот эти слова, которые ты сейчас сказал, то я должен ответить, что если Адония может говорить всем, что он станет царем, то почему бы ему не говорить всем, что он устраивает пир?

— Именно это она тебе и велела сказать?

— Именно это она мне и велела сказать.

— Соломон, премудрое дитя мое, как тебе удалось запомнить такую длинную фразу?

— Так мама мне все на табличку записала. И еще повесила на шею вот этот колокольчик, чтобы я не забыл в нее заглянуть.

— А я-то все собирался спросить тебя о колокольчике. Думал, он у тебя на случай, если ты потеряешься. Ты и мама, вы очень близки друг с другом, верно?

— Мне хочется в это верить, — кивая, отвечает Соломон. — Когда мы с ней вместе, она всегда садится по правую руку от меня. И мы с ней думаем друг о друге только самое лучшее. Она думает, что я — бог, а я думаю, что она непорочна. Скажи, папа, — с великой серьезностью спрашивает он, — может так быть, чтобы моя мама была непорочной?

— Это ты меня озадачил.

— Она ведь два раза замуж выходила.

— Я бы не стал торопиться с выводами.

— Я очень старательно думал об этом.

— То-то я слышал какой-то скрип.

— И еще я все время думаю о том, что у меня будет сорок тысяч коней и двенадцать тысяч конницы. Я хочу наговорить три тысячи притчей и песен сочинить что-нибудь около тысячи и еще пяти. Когда все станет по-моему, то от Дана до Вирсавии все люди будут жить каждый под виноградником своим и под смоковницею своею, если, конечно, я оставлю каждому и виноградник, и смоковницу. И еще я хочу разрубить пополам младенца.

— О Господи! И разрубишь?

— Разрублю.

— Зачем?

— Чтобы показать, какой я справедливый. Все станут думать, что я ужас какой справедливый.

— Все станут думать, что ты дебил. — Я счел необходимым уведомить его об этом. — Если ты попытаешься осуществить хоть что-нибудь из того, о чем сегодня буровил, ты, полагаю, войдешь в историю как самый большой дурак, когда-либо коптивший небо. Я об этой чуши никому не проговорюсь, но смотри и ты не рассказывай ни единой живой душе. Будем считать ее нашей тайной.

— Но я хочу еще создать военно-морской флот.

— О Боже мой!

— Можно будет плотами доставить дерева кедровые и дерева кипарисовые из…

— Ависага!

Собственные мои многократные нарушения основных человеческих свобод походили на пуканье ящерки, поворотившейся задом к горе тирании, наваленной этим бесстрастным продуктом моих неистовых соитий с Вирсавией. Мы встретились с нею весной, а к осени поженились, благо Урия погиб, а живот Вирсавии, в котором вызревало обреченное на смерть дитя, стал уже округляться. В ту нашу начальную лихорадочную, изумительную, головокружительную пору мы с ней и минуты не способны были вынести в разлуке. Мы безостановочно впивались в плоть друг друга, поглаживая и пощипывая поясницы, бедра, руки, ягодицы и ляжки. Пальцы наши сплетались. Мы обменивались нежными прикосновениями, если уже не слипались в бурных объятиях. Всякую минуту мы распалялись желанием.

— Я совершенно мокрая, — часто вздыхала Вирсавия.

Мы распутничали, не давая себе передышки, услаждаясь непривычными нам восторгами все новых открытий и упоений. Другие женщины притупляют удовлетворяемые ими аппетиты, Вирсавия же, пресыщая, лишь обостряла голод. Неудивительно, что я застрял в Иерусалиме на срок много больший задуманного и не спешил в пески аммонитян, чтобы соединиться с Иоавом под Раввой, ожидая, пока город и в самом деле не дозреет до того, чтобы пасть.

Поначалу иноземных недругов у меня было хоть пруд пруди. Есть в человеке нечто, вожделеющее врага, как есть нечто в человечестве, вожделеющее равновесия враждебных сил. Уберите одну из них, все тут же рухнет. Авессалом нанес свой удар в мирное время, когда устранены были все причины национальной розни, а после гибели Авессалома восстал Савей. Мне очень повезло, что в начале моего еще неустойчивого правления на меня насели столь многие, чуждые нам, объединявшие нас враги.