Видит Бог

Едва успев вернуться, мой сын Авессалом уже стал для всего города притчей во языцех. Я таял от гордости за лестный прием, который он, как я знал, получает повсюду. Я мечтал увидеться с ним все те два года, которые позволил ему прожить вблизи от меня, не подпуская, однако ж, к себе. Я расцветал, получая о нем даже обрывки сведений. Не было во всем Израиле мужчины столь красивого, как Авессалом, и столько хвалимого, как он; от подошвы ног до верха головы его не имелось в нем недостатка. Когда он стриг голову свою, — а он стриг ее каждый год, потому что она отягощала его, — то волоса с головы его весили двести сиклей, а это больше пяти фунтов. Даже если отбросить вес притираний, все равно получается недурная в рассуждении растительности голова. Сколько раз меня подмывало желание полюбоваться им, сколько раз я сожалел о собственном предписании, запрещавшем нашу встречу! Авессалом завел у себя колесницы, и лошадей, и пятьдесят скороходов, которые бежали перед ним, расчищая улицы, по которым он ехал. Кто тогда помышлял об Адонии, который и ныне выглядит лишь бледной копией Авессалома? Соломон? Этого и вовсе игнорировали. И вот, никто даже ахнуть не успел, как Авессалом спалил ячменное поле Иоава. Должен признаться, я хохотал, услышав об этом.

— Ну Авессалом! — сказал я Иоаву, радостно взмахнув руками и согласившись на страстно чаемое мною примирение с сыном, которого я уже простил.

И опять-таки никто не успел и ахнуть, как я уже снялся с места, прихватив с собою всех, кого мог и кто желал того, и бежал из города, чтобы Авессалом не застал меня здесь и не истребил Иерусалима мечом, дабы схватить меня. Он же принялся тараканить моих наложниц. Услышанное нами было столь же невероятно, сколь и сомнительно — в палатке на кровле дворца моего Авессалом вошел к десяти женщинам, которых я оставил охранять дом.

— В один и тот же день? — изумленно воскликнул я. — Ко всем десяти?

— Так говорят.

— Это же были худшие из моих наложниц!

— Ну Авессалом! — воскликнул я, прощая ему и это. — У меня на такое дело ушло бы не меньше года.

Не весьма правдоподобным представлялось мне и то, что человек, столь яро прямолинейный, как Иоав, возьмет на себя труд плести интриги из потребности устранить трещину, разделившую отца и единственного из его сыновей, которого отец этот по-настоящему любил. Да у меня и не было серьезных свидетельств в пользу того, что он этим занимался. Но где же он, в страхе раздумывал я, покидая город с теми, кто остался мне верен, и направляясь к потоку Кедрон, что на окраине Иерусалима. От потока я босиком взошел на гору Елеонскую, дабы поплакать, накрыв главу, и как следует поразмыслить над бедственным положением, в котором я очутился. Трубы, провозглашавшие Авессалома царем, звучали по всей земле, на севере и на юге. Со мною были мои хелефеи и фелефеи. Был со мной и Еффей Гефянин, да благословит Господь душу его, человек без родины, который привел с собой шесть сотен наемников, вышедших с ним из Гефа после того, как я покорил и рассеял филистимлян. Был здесь и Авесса со своим полком, еще сильнее запутавший мои горестные размышления насчет Иоава. И вот едва я, страшась Авессалома, бежал из Иерусалима, как уже подвергся, проходя Бахурим, мерзким поношениям этого похабного и подлого бабуина Семея, красноглазого, краснодесного, обрушившего на меня тираду, полную таких оскорблений, каких я прежде не слыхивал. Еще один злобный вениамитянин — другим несговорчивым сукиным сыном из колена Вениаминова, норовившим устроить мне веселую жизнь, оказался Савей, который трубил трубою, призывая израильтян отпасть от меня уже после того, как я справился с Авессаломом. Пришлось послать людей на север, в Авела-Беф-Маах, чтобы они покончили с Савеем, и в самом начале этого похода Иоав, желавший возглавить преследование, убил Амессая. От убийства же Семея мне пришлось воздержаться.

— Уходи, уходи, убийца, — завывал Семей, скалясь от злобной радости. — Господь обратил на тебя всю кровь дома Саулова, вместо которого ты воцарился.

Какую кровь? Какого дома Саулова? О чем он талдычил? А Авессалом, выходит, не убийца? О, какое унижение испытывал я, слушая его! Он швырялся в меня камнями, этот Семей, этот гнусный шакал. Сыпал пыль на главу мою. Для прославленного абсолютного монарха, который всего неделю назад склонен был видеть себя в отполированном зеркале собственного воображения человеком почитаемым, без какой-либо критики, потрясение и надругательства, коим я подвергался ныне, были, пожалуй, слишком абсурдными, чтобы я смог их толком постигнуть.

Племянник мой Авесса вышел из себя.

— Зачем злословит этот мертвый пес господина моего царя? — побагровев, спросил он. — Разреши мне перейти дорогу и снять с него голову.

Я положил ладонь на руку его и сказал — нет.

— Пусть злословит, — напыщенно ответил я. — Вот, мой сын Авессалом, который вышел из чресл моих, ищет души моей. Не больший ли повод имеет для того сын вениамитянина?

— Нет, нет его, — ответил Авесса.