Видит Бог

То есть прямо на следующий день злой дух от Бога напал на Саула, и он сидел в доме своем, и опять послали за мной, чтобы я пением и игрою на гуслях успокоил и просветлил его горестно сокрушенное сердце. Я явился с целой кучей музыкальных произведений, предназначенных для увеселения его — их хватило бы, если б потребовалось, на несколько часов кряду, — начиная с моей «Аве Мария» и «Лунной сонаты», за которыми должна была последовать премьера «Гольдберг-вариаций», совсем недавно сочиненных мною для страдавшего бессонницей соседа по Гиве, с которым я побился об заклад, что чарующая ария, легшая в основу всей композиции, усыпит его в два счета. На сей раз Саул нетерпеливо ждал меня — сидел на скамье скрестив ноги, поперек которых уже лежало наготове копье. Вообще-то копье могло бы меня и насторожить. Но во мне было слишком много рвения, чтобы я стал обращать внимание на подобные мелочи. Я с удовольствием обнаружил, что он снова выглядит так, что хуже некуда. Чем поганее он себя чувствует, тем сильнее нуждается во мне и тем больше у меня возможностей снискать его расположение и еще пуще уверить его в моей патриотической преданности. Я порадовался, что надел бордовую тунику и позаботился причесаться как следует. Я умастил руки мои и напомадил кудри. Костяшками пальцев я с силой растер щеки, чтобы усугубить природный румянец. Лучше бы я в тот день и из постели-то не вылезал.

Все мои приготовления пошли прахом. Едва я успел поднять голову, чтобы принять позу поющего ангела, едва раскрыл рот, чтобы пропеть первую сладкую ноту, как Саул вскочил со скамьи и запустил в меня копьем, вновь попытавшись пригвоздить меня к стене. Дерьмо Господне, подумал я в ужасе. Я и на этот раз оцепенел. Он снова промазал на несколько дюймов, копье с гулким шмяком вонзилось в дерево близ моей головы. Но на сей раз я быстро сообразил, что мне следует делать. Да хлебал я его большой ложкой, подумал я и вскочил на ноги. Хорошенького понемножку! Музыку ему подавай? Хрена корявого! Я пригнулся и дал стрекача.

7 Бегство в Геф

В Номве мне пришлось немного приврать, что повлекло за собой насильственную смерть восьмидесяти пяти священников. И не только священников — мечу были преданы также и мужчины, и женщины, и младенцы в домах их, и весь их скот. Кого следует в этом винить? Саула, Доика Идумеянина или легковерного старика Ахимелеха, высшего священника, которому я отвел глаза, заставив помочь мне? Саул, распорядившийся о резне, уже был печально известен как кровожадный буйнопомешанный. Доик Идумеянин, начальник пастухов Сауловых, собственноручно перерезал всех упомянутых после того, как все до единого слуги и телохранители царские, даже Авенир, отказались поднять руку на священников Господних. Ахимелех, служивший в тот день у рогов жертвенника, был старцем доверчивым, старательно отправлявшим свои функции и вовсе не обязанным предполагать, что его надувают, обманом заставляя помочь человеку, бежавшему от царского гнева. На мой взгляд, больше всех виноват Доик Идумеянин, ибо он исполнил свой долг в надежде на продвижение по службе, а кто спешит разбогатеть, тот не останется ненаказанным. Уж это-то я, всю жизнь присматривавшийся к людям, знаю теперь наверняка.

Меня? Увольте, меня тут винить не в чем. Вряд ли сыщется человек, способный привести разумные доводы в пользу того, что ответственность за происшедшее лежит на мне. Я бежал, спасая собственную жизнь, и ни разу, ни единого разу ничего дурного не сделал. Даже Авиафар, сын Ахимелеха, единственный, кто уцелел в Номве после того, как Саул поразил мечом и мужчин и женщин, и юношей и младенцев, и волов, и ослов, и овец, даже Авиафар не возложил на меня ни малейшей вины и убежал ко мне, в то время уже собравшему вокруг себя нескольких мужей и пришедшему в Иудею из стана, устроенного мною в пещере Одолламской. Хоть я и стал неумышленно причиною смерти всех населявших дом отца его, Авиафар искал убежища именно у меня. Он принес мне весть о гибели отца. Я же принял его и поклялся его защитить. И с тех пор Авиафар так и состоял при мне священником, хотя Вирсавия всякий раз, как у нас заходит разговор о поддержке, оказываемой им Адонии, делает вид, будто не может припомнить, кто он такой, или пренебрежительно заявляет, что он-де выжил из ума и всерьез его принимать невозможно.

— В его лета человек вправе рассчитывать на всяческую помощь, — попытался я как-то воззвать к нравственному чувству Вирсавии. — Пусть он уже и мало что соображает, следует все-таки относиться к нему с терпением.

— Да ты и сам-то одной ногой в могиле стоишь, — таков был ее равнодушный ответ. — Так что все мое терпение теперь на тебя уходит.

Что до Ахимелеха, то я попросил у него в тот день только меч и немного съестного. Я нуждался в хлебе, а на глаза мне как раз попались пять хлебов.

Он, натурально, смутился, увидев меня в Номве.

— Почему ты один? — спросил он.