Видит Бог

— Как все произошло? Я никого еще не расспрашивал. Расскажи, как все случилось?

— Следуя твоему стратегическому плану, мы медленно продвигались вперед тремя отрядами, оставив между ними большое пространство и ожидая атаки, дабы выяснить, во что она выльется.

— Я не о том — как он погиб? — прервал я Иоава. — Расскажи, как он умер.

Едва Иоав начал, как я уже пожалел о своем вопросе и взмолился к нему, прося его замолчать. Но он продолжал с садистским наслаждением, которого не пытался ни скрыть, ни сдержать, пересказывая мне мучительные подробности смерти моего сына, рассказывая о муле, и о дубе, и о стрелах в своей руке, и о яме в лесу, и об огромной куче камней, наваленных на исколотые, изуродованные останки, пока я не зажмурился и не изготовился тоненько завыть.

— Да, и десять отроков, моих оруженосцев, окружили Авессалома, и поразили, и умертвили его, и сняли с дуба, и бросили его в лесу в глубокую яму.

— Прошу тебя, — взмолился я, — хватит, хватит. Имей сердце. Помилосердствуй. Пожалей меня.

— Только когда ты умоешься, — сказал Иоав, — и оденешься, и выйдешь, чтобы поблагодарить людей, которые сражались за тебя и были готовы за тебя умереть. Какое сделали они в этот день дурное дело, что ты не позволяешь им видеть лицо свое? Дай им награду, которую они заслужили, разреши веселиться и праздновать.

— Праздновать? — скорбно вопросил я.

— Ах, Давид, Давид, ну ты и шванц [13] …

— Праздновать смерть моего сына?

—  …тейвел [14]себялюбивый, бессмысленный нар!Когда ты наконец станешь царем? Ты забыл, что выиграл сегодня битву, что тебе еще страной править? Мы непопулярны, Давид, во всяком случае, далеко не так, как нам хотелось бы. Неужели этот мятеж ничему тебя не научил? На севере нас никогда особенно не жаловали, теперь же выяснилось, что и в Иудее Авессалома тоже любят сильнее, чем нас. Ах, Давид, Давид, — дядя, дядя, — почему ты был так слеп, что не увидел в нем того же пронырливого коварства, с каким сам пытался завоевать сердца людские, отнять их у Саула? Посылать его успокаивать недовольных — да все, что от него требовалось, — это пожимать руки и сокрушенно прищелкивать языком, и он получал еще одного сторонника, настроенного против тебя. Ему даже филистимлян убивать не приходилось.

— А ты меня почему не предупредил?

— Стал бы ты слушать!

— Иоав, а вот скажи мне. Я не перестаю удивляться. Почему ты-то сам не перешел к Авессалому?

— Потому что он был обречен на провал.

— Как мог ты знать это?

— Мы опытнее.

— Вот ты и поделился бы с ним опытом.

— Я верен тебе.

— Но почему?

— Привык. Мы хорошо знаем друг друга.

— И все?

— С Авессаломом пришлось бы спорить. Он никого не уважал. А правитель должен быть только один.

— И кто же теперь будет правителем в Иерусалиме?

— Да правь себе сколько душе угодно, — ответил Иоав. — Но соломинкой, которая размешивает питье, буду я. Ты можешь устанавливать законы, пока у меня хватает силы и власти обеспечивать их исполнение. Авессалом же пожелал бы взять на себя и то, и другое — в нем было слишком много молодой энергии, — а там и законы уже не понадобились бы.

— Иоав, зачем ты убил его? — Как пес возвращается на блевотину свою, так и я заставил себя вернуться к этому вопросу. Я должен был его задать. — Мы ведь уже победили. Зачем тебе понадобилось убивать моего сына?

— А ты хотел самэтим заняться? — ответил он.

— Есть же и другие наказания.

— Приведи пример.

— Тяжелый выбор, верно? — задумчиво спросил я.

— Что ж, не знает сна лишь государь один, — флегматично откликнулся Иоав.

— Саул часто это повторял.

— Вот это и есть одна из причин, по которой я соглашаюсь, чтобы носил ее ты, — сказал Иоав и улыбнулся. — Проснись, Давид, проснись. Это была война, а не семейная ссора.

— Для меня, — честно признался я, — она оставалась семейной ссорой.

— Пусть и это тоже останется нашей тайной, — сказал Иоав. — Или мятеж распространится повсюду, а у тебя не останется ни одного солдата, чтобы помочь тебе подавить его.

— Иоав, но сын мой, сын мой Авессалом…

— Я тебе уже сказал, не заводи шарманку.

— Неужели ты совсем бесчувственный?

— Знаешь что? — ответил Иоав. — Господом клянусь, если ты сию же минуту не встанешь, не умоешься, не наденешь чистого платья и не выйдешь с веселым лицом, чтобы народ увидел тебя, то в эту же ночь не останется у тебя ни одного человека. Ты лишишься армии. И это будет для тебя хуже всех бедствий, какие находили на тебя от юности твоей доныне.

— Хуже, чем день гибели сына моего? От рук моих же солдат?

— Жизнь есть жизнь, — едва ли не с ленцой отозвался Иоав. — Было бы из-за чего шум поднимать.

— Так ведь сын же!

— Ну и что? Из этой чаши изливает Он мильоны пузырьков, подобных нам, и будет изливать.

— Значит, мы можем остаться друзьями? — В тот миг мне не удалось найти лучшего ответа на его совершенные, безупречные логические построения, да, должен признать, не удается и доныне.

— Если ты сейчас же встанешь, выйдешь и поговоришь к сердцу рабов твоих, — поставил условие Иоав.