Видимо-невидимо

Нагнулся, подобрал блеклый камешек. Что-то было про него важное… когда-то… галечка… галечка морская… должен быть берег… мост? Мак-Грегор? Есть такое имя. Кто он? Не смог вспомнить про этого неведомого Мак-Грегора ничего — даже откуда знает его, вспомнить не смог. Так и потянуло к загадочному Мак-Грегору, потому что всего в мире и осталось: галька и Мак-Грегор, галька — вот она, с ней все ясно, а что за человек?.. Встал торопливо, не давая безразличию затянуть обратно, шагнул широко, точно зная куда: к какому-то шотландцу по имени…

…Овечка шарахнулась из-под ног с испуганным блеянием. Солнце заливало Долгую долину, золотило траву и листья сада закатным золотом, алела черепица и сверкали окна — а на крыльце сидел сам Мак-Грегор с трубкой в зубах и хмурился.

— Прости, Мэри! — воскликнул Видаль и учтиво поклонился мак-грегоровой жене. — Я нечаянно. Я… Хэмиш! Так вот ты какой! Смотри, что я тебе принес!

— Опять? — возмутился Хэмиш. — Спасибо, конечно, но мы бы обошлись…

— Да нет, просто оттуда же!

— Вот и выкинь ее, а? Подальше?

— А если понадобится?

— Знаешь, Видаль, не в обиду будь сказано, я иногда думаю — то ли что-то из твоих подарочков надобится, потому что что-то случается, то ли что-то случается, чтобы твой подарочек понадобился…

Видаль растерянно посмотрел на гальку на ладони.

— Правда что ли? Я не думал…

— А подумал бы. Если бы не твои зеркала — Рутгеру бы и в голову не пришло…

— Ну и что с ним случилось? Все к лучшему!

— А если бы?

— Вот тогда бы и… Рутгер! — вскричал Видаль, окончательно все вспомнив.

— Что с ним? — вскочил со ступеньки Мак-Грегор.

Видаль торопливо рассказал, как проснулся утром, как не нашел малого нигде в Семиозерье, как кинулся искать по гиблым и нерожденным местам, как сам чуть не иссяк на стылой гальке.

— Все проверил? — спросил Хэмиш, задумчиво заглядывая в трубку.

— Вроде все, — ответил Видаль.

— Ну, тогда пошли ужинать.

— А как же Рутгер?

— Ну, если его там нет, то он в другом каком-нибудь месте. Неопасном.

— А вдруг вообще пропал, промахнулся мимо места, канул во Тьму?

— Тогда тем более спешить некуда.

И в самом деле, подумал Видаль, что это я о самом плохом сразу? Может, парень домой вернулся, просто вернулся домой.

— А кто родители у него?

— Я не знаю. Кукунтая спросишь. Ужинать пойдем. Мэри нас догонит. А камешек брось, брось…

Рутгер нашелся в неопасном месте — в Суматохе, где всегда то ли поздняя весна, то ли ранняя осень, благодатное тепло и уютная свежесть, никаких потрясений, никаких бед, кроме тех, что люди сами творят с собой и друг с другом. Дождь всегда идет ночью, баюкает спящих, умывает листву и пышные клумбы, наводит свежий блеск на булыжные мостовые и румяные черепичные крыши. На рассвете облака живописно толпятся над морской купелью, тают в блистающих лучах новорожденного солнца, когда оно бодро, неудержимо поднимается по левую руку бронзового Видаля. Вечером солнце освещает его справа, утомленное, клонящееся к роскошной неге заката. Розы, каштаны и акации цветут здесь, не различая времен года, время от времени кроны деревьев вспыхивают алым и золотым, редеют, облетают — но черные ветки, воздетые к небесам, немедленно бывают украшены мириадами разноцветных фонариков, а розы цветут, цветут… И то, что люди терзают и мучают друг друга, никак не спишешь на несчастливый климат, затяжные дожди или утомительную сушь, наскучивший штиль или злые безумящие ветра.

Подзатыльник едва не смел Рутгера с табурета, он удержался, расставив ноги и взмахнув руками, опутанными дратвой.

— Да не маши ты! — вновь замахнулся мастер. — И так все закрутил, запутал, это ж надо умудриться! Что тут путать, скажи? Что?

Рутгер наклонил голову ниже и принялся осторожно разбирать скрученные волокна. Кислый дух от мокнущей кожи, слегка сдобренный запахом еловой смолы и медового воска, заставил Видаля придержать дыхание. Он молча оглядывался, пока привыкал дышать здесь после нежной мороси Семиозерья, после яблоневого аромата Долгой долины, после пустых, не надышанных еще людьми нерожденных мест. По стенам висели связки кож и мотки дратвы, и ножи, и клещи, и плоскогубцы, и шилья, и молотки, разгонки, рашпили и всякие особенные, вовсе непонятные Видалю инструменты. На полках выстроились пары обуви, отдельно — чиненой, отдельно — новехонькой, с блестящими глянцевыми носами, с бархатистой замшей язычков, на тонких ножках каблучков, в щегольских рантах.

— Чего надобно? — неприветливо глянул сапожник на Видаля. По виду посетитель никак не выглядел серьезным клиентом. Стоптанные ботинки говорили скорее о долгих дорогах, чем о толстом кошельке.

— Мне-то? — приподнял шляпу Видаль, одновременно другой рукой придерживая за пазухой птицу. — Мне — вот с ним поговорить.

— А он тут не гостей развлекать посажен, — резко ответил сапожник. — Вот закончит работу — тогда и говори.

Видаль порылся в карманах и выудил монету побольше да потолще. Сапожник мотнул головой, уже со злостью: