Ветер с севера

Тетсинда не знала, слушает ли ее Эмма. Глаза ее оставались отсутствующими. И тем не менее она слушала, порой поражаясь словам Тетсинды. Хотя как знать, может, за эти простодушие и уживчивость и полюбил ее угрюмый Серваций, именно оно и растопило лед в его душе, когда монах, озлобившийся и отрешенный, появился в Гиларии-в-лесу. В душу же Эммы слова Тетсинды не проникали. Не было сил ничего чувствовать, не было желаний. Птичка, дитя радости, веселья и безмятежности, умерла в ней, а вновь народившееся существо было слишком слабым, увечным и растерявшимся, чтобы понять – кто оно и как теперь жить. Щебетание сменилось суровой замкнутостью, радость и полнота жизни – угнетенной подавленностью. Только когда к ней приближался малыш Юдик, Эмма немного отвлекалась от своих мрачных мыслей. В селении близ Гилария, где все знали друг друга, еще девочкой-подростком она помогала Тетсинде нянчить двух забавных белоголовых близнецов Юдика и Ходо. И сейчас, когда Юдик усаживался возле нее, что-то лепеча и показывая ей пойманных жуков и пестрые камешки – остатки мозаики церквей Сомюра, ее взгляд смягчался. Мальчику, похоже, никто не препятствовал бродить среди развалин города, забираться на скалу с гротами, где на самом верху стоял разрушаемый непогодой старый римский форт Трункус. Он, как и Тетсинда, уже не вспоминал о погибших отце и брате, новая жизнь, казалось, его вполне устраивала. Тетсинда порой ворчала на Юдика, что он таскает в покой всякий хлам, но, видя, как теплеет взгляд девушки, когда она слушает болтовню малыша, не слишком препятствовала ему. Как-то мальчик простодушно спросил, чуть шепелявя из-за недостатка верхних зубов:

– А почему ты совсем теперь не поешь, Птичка?

И такой неописуемый ужас вдруг отразился на лице Эммы, что Тетсинда подзатыльниками выгнала сына, а потом бросилась к побледневшей, лежавшей с закушенными губами Эмме и стала умолять:

– Поплачь, поплачь, моя Птичка! Господь дал женщинам слезы, чтобы умерить их страдания. А если хранить все в себе… Это как забродивший мед. Не дашь ему выхода – разорвет бочонок…

Но плакать Эмма не могла.

По утрам, когда тягучий звук рога возвещал начало дня, в башню приходил Атли. Вид у него обычно был несколько смущенный, даже в движениях сквозила робость. Он шептался с Тетсиндой у порога, взъерошивал волосы Юдика, клал принесенную провизию на ларь у камина и приближался к Эмме. Однако останавливался на полпути и опускался на табурет в нескольких шагах от кровати. Говорил он негромко, с расстановкой. Обычно он рассказывал о своем брате Ролло, восхищаясь им. Атли живописал, какой тот непревзойденный воин и предводитель. Его брат решил основать новое королевство на землях франков, поэтому и воюет без передышки. Но на Луаре он, по сути дела, впервые. Ему нужны богатства этого края, а также здешние люди, чтобы переселить их в те земли, что франки зовут Нормандией. Это пустынный, но плодородный край, и Ролло намерен заселить его земледельцами, дать им наделы, позволить вести свое хозяйство. Одно время он посылал доверенных людей, чтобы убедить былых беженцев переселиться в те края, но из этого ничего не вышло. Франки боятся довериться норманну, да их и нельзя судить за это. Предшественники его брата приходили только с тем, чтобы грабить, Ролло же хочет обосноваться здесь навсегда. Он готов отдать пахотным людям земли и позволить им молиться тому богу, который им по нраву. Религия Ролло не занимает, так как он, как и большинство норманнов, верит в своих богов, а уж если христиане предпочитают ползать на коленях перед крестом и поклоняться своему распятому Богу – это их дело. Его вполне устраивает миролюбие их веры. Одно скверно – франки так глупы и недоверчивы, что от них нельзя ничего добиться иначе, чем через пролитие крови.