Ветер богов

— Знаешь, что я заметила, — пребывала в совершенно ином мире эта, реальная, Ева Браун, — в твоем окружении остались в основном люди, которые или боятся тебя, или припадают к ногам. Но припадают только для того, чтобы обеспечить свое благополучие. И еще такие, что ненавидят тебя, но тоже служат, скрывая свою ненависть ради собственной карьеры. В твоем генеральском окружении почти не осталось друзей — вот в чем твоя трагедия, мой фюрер.

— Зато счастье мое в том, что их никогда и не было… среди моих генералов.

— Да? Возможно. Об этом я как-то не подумала.

Гитлер молча глядел в огонь. Одной рукой Ева обхватила его за плечо, другой прислонила к своей груди его голову. В этом жесте проявлялось что-то искренне материнское, и Адольф сразу же почувствовал это.

— Они, конечно же, завидуют и ненавидят, — отрешенно, хотя и жалеючи, произнесла Ева.

— Даже Борман? — Гитлер слегка приподнял голову, пытаясь встретиться со взглядом женщины. Но так, чтобы не отрывать ее от теплой, все еще по-девичьи твердой, лишь слегка припухшей, пахнущей французскими духами груди.

— Когда здесь появляется этот человек, — мгновенно отреагировала «рейхсналожница», — «Бергхоф» превращается в партийную канцелярию. Из него хочется бежать. И не только мне. То же самое ощущают и другие люди, из тех, кому еще приятно проводить вечера у камина в нашем обществе. Этот твой Борман разрушает саму святость нашей обители.

— Но Борман есть Борман… — неуверенно возразил Адольф.

— Ты слишком привязался к нему. А должно быть наоборот. — Гитлер не уловил в словах Евы ни нотки упрека. Но она была права: к некоторым людям он привязывался. Сохраняя эту привязанность даже по отношению к тем, кто был истреблен по его же приказу. В этом — неразрешимое противоречие изболевшейся души.

Иное дело, что привязанность его почти никогда не переходила в обычную дружбу. Просто она определяла особый статус отношения к этому человеку, степень его авторитета.

— Их осталось мало, тех, к кому еще можно привязываться.

— Поэтому ты должен оставаться сейчас крайне осторожным. Я вижу, нет, вернее, чувствую, как вокруг нас с тобой произрастает зелье цареубийства.

— Вот они и попытаются убить меня во время совещания в Марживале, — спокойно, почти равнодушно молвил Адольф.

— Меня всегда поражает ваша интуиция, мой фюрер. — Это «мой фюрер» в устах Евы звучало совершенно не так, как в устах всех остальных, кто пользовался таким обращением. — Буду молить Господа, чтобы и в этот раз она спасла тебя.

— Мне даже показалось, что в эти дни здесь, в «Бергхофе», появлялся человек, который должен был убить меня, но почему-то не сумел сделать этого.

— Кто он? — насторожилась Ева.

— Я не знаю его имени. Но он уже приходил.

— Боишься произнести его вслух?

— Знаю, что приходил… по мою душу. Но кто?

— Полковник? Тот, ужасный?.. Безрукий, безглазый?

— Имени не знаю, — упорно твердил Гитлер.

— Другие тоже говорят о том, что тебя хранит Провидение. Не всем это нравится. Как и то, что мы все еще вместе.

Гитлер потерся затылком о вызывающую теплоту грудь. Сейчас ему хотелось, чтобы эта их беседа у «костра древних германцев» длилась вечно. Впрочем, кто мешал ему просидеть так всю ночь? Кого он вечно опасается? Перед кем утаивает свои отношения с Евой, которые уже давно ни для кого не тайна?

* * *

Но прошло еще несколько минут, и фюрер вновь оказался во власти своих предчувствий.

— Он здесь, мой убийца. Я уже чувствую его дыхание. Он выжидает, выбирает момент, — медиумически произносил Гитлер, глядя прямо в сердцевину пламени. В такие минуты Еве всегда казалось, что он всего лишь повторяет чьи-то слова, нашептанные ему из Вселенной. — Он из тех, кто не желает жертвовать своей жизнью. Пытается убить меня так, чтобы воспользоваться выгодой от моего ухода из этого мира.

— Имя? — едва слышно проговорила Ева, стараясь не вырывать его из медиумического потока сознания. — Имя или хотя бы какие-то приметы? Хоть какое-нибудь указание на личность.

— Это не порыв. Он долго готовился. Он сделает несколько попыток, пока наконец…[32]

— Нет! — испуганно прервала его Ева. — Нет, с тобой ничего не произойдет! — прижалась щекой к его щеке. — Я не желаю этого. Было бы слишком несправедливо — от руки какого-то жалкого убийцы. Ты уже давно принадлежишь истории. С такими людьми нельзя, как с остальными смертными. Многие все еще не понимают этого, но я-то, я-то понимаю… — шептала она, целуя его в щеку, в подбородок.

— Убийца. Он все ближе. — фанатично твердил фюрер. — Сегодня, глядя на пламя камина, я вдруг почувствовал, что мне суждено завершить свой жизненный путь на костре.

— Что?!

— На костре.

Ева едва заметно улыбнулась.

— Ты испугал меня. Можешь успокоиться. Слава Богу, теперь не Средние века. Инквизицию, насколько я помню, ты пока что не ввел.

— Я ощущаю, как меня охватывает пламя, — совершенно не воспринял юмора Гитлер. — Так уж, видно, нам с тобой суждено.

— Если считать, что вся твоя жизнь, все служение рейху — огромный костер истории… — согласна. Твоя жизнь завершится на костре. Однажды ты догоришь… Мы оба догорим на святилище инквизиции.