Ветер богов

– Не кощунствуйте, война – не повод для шуток.

– Но у каждого своя война. Так вот, я своей войны не проиграл и намерен довести ее до конца. Иное дело, что ее может проиграть рейх. Но это будет поражение рейха, а не поражение Отто Скорцени.

Стефания помолчала, пытаясь вникнуть в смысл его слов.

– Понимаю, что за вымолвленным вами скрывается некий особый философский смысл, однако не могу уяснить для себя, какой именно.

– Очевидно, потому, что становитесь пацифисткой. С каких это пор? Ах да, теперь вы графиня Лом-бе-зи. Я-то веду речь о княгине Сардони. Та, насколько мне помнится, занималась своим шпионским ремеслом, совершенно не задумываясь над тем, способствует ли ее занятие прекращению всемирного кровопролития.

– Вот видите, как очень скоро обнаруживается, что нам не следует задавать друг другу ненужные вопросы, – совершенно спокойно подвела итог первого раунда этой ночной схватки Стефания. – Так стоит ли продолжать разговор в том же духе? Хотя, согласитесь, поражение рейха по идее должно стать и личным поражением каждого его солдата.

Скорцени перегнулся через перила и заглянул вниз, под скалу, из-за которой выглядывал угол небольшой казармы смертников. По краю лунной дорожки, у самой кромки озера, не спеша прохаживался часовой. Вспомнив, что там расквартированы камикадзе, Скорцени подумал о них с сочувствием, но сразу же спохватился, решив, что не имеет права жалеть людей, добровольно избравших смерть во имя рейха и фюрера. Это оскорбительно и для них, и для рейха.

Ясное дело, этим парням трудно было позавидовать. Они уже наверняка знают, что с сегодняшнего дня курс их подготовки значительно сокращен и что они поступают в распоряжение германского командования, которое не станет особенно церемониться с ними. Какими же страшными должны быть сны этих людей! Любая, пусть даже самая сложная, военная операция все же дает хоть какой-то шанс на спасение. Но эти солдаты обрекают себя на заведомую гибель. Нет, он ни за что не согласился бы разделить их участь.

– Вы-то сами, конечно, не решились бы стать одним из морских камикадзе, чью храбрость так восхваляете? – точно расшифровала его душевные мучения Стефания.

– Я бы сформулировал это иначе: никогда не соглашусь стать смертником. Лучше покончу жизнь самоубийством.

– О-ля-ля! Вот это откровенность! Попытаетесь как-то обосновать свою, ну, скажем так, категоричность?

– Вы уже могли бы понять, княгиня Сардони, – нарушил он их уговор, – что имеете дело не с обреченной пешкой войны. Я не могу решаться на что-либо, не веря в успех, не имея шансов на спасение, на жизнь. Война, как и любовь, требует вдохновения. В противном случае она превращается в обычную скотобойню. Разве мы не восхищаемся военным искусством, храбростью, жертвенностью, наконец, – Ганнибала, Македонского, Наполеона? Ни один из них не чувствовал себя фигурой на фатальной шахматной доске истории. Это игроки. Азартные, безжалостные, умеющие жертвовать целыми легионами ради достижения собственных замыслов.

– Позволяющие себе жертвовать, – уточнила Стефания.

– Какие потрясающие, неповторимые комбинации и сюжеты человеческой трагедии они умудрялись закручивать! Но разве мир проклял их за это? Наоборот, увидел в этом их величие.

– Не терзайте себя. О вас будут говорить не с меньшим уважением, нежели о Наполеоне. Вот увидите, – совершенно иным, тихим, ласковым голосом утешила его Стефания и нежно, успокоительно погладила по плечу. – Считайте, что это был последний вопрос, который я задала в таком идиотском тоне.

Первый поцелуй, которым они освятили свою встречу, зарождался как бы сам по себе, независимо от всего, что здесь было сказано, – из молчания, настороженных взглядов, инстинктивного влечения друг к другу…

– Могла бы я раньше поверить, что способна влюбиться в такую уродину? – повела ладонью по бугристости его шрамов. – Любое увечье, любой шрам всегда вызывали во мне брезгливую неприязнь.

– Я это почувствовал.

– Неправда, – нежно запротестовала Стефания. – По отношению к вам это вообще никак не проявлялось, поскольку не могло проявиться. То есть я совершенно ясно осознавала, что передо мной уродина и грубиян, однако не возникало той устрашающей отстраненности, которая обычно заставляла меня избегать людей подобного типа.

Прежде чем вновь слиться в поцелуе, они взглянули вначале на казарму, в которой маялись своими предсмертными, а потому райскими снами камикадзе, затем на окна виллы, за одним из которых коршуном витала над их душами пока еще спавшая унтерштурмфюрер Фройнштаг.

– Вы только что были с ней, – не спросила – упрекнула княгиня.

– Я почему-то считал, что со взаимными упреками покончено.

Всем телом прильнув к Отто, девушка тотчас же «оправдалась» перед ним, как способна «оправдываться» только очень пылкая итальянка. Поцелуй, которым она пленила Скорцени, принадлежал не женщине, а демону любви, и по всем законам страсти должен был длиться вечно. В том, что он все же каким-то образом прервался, проявилось что-то неестественное.