В Пауэрсе была какая-то мягкость. С людьми такого типа Освальд легко уживался в бараках. Он поднял голову и посмотрел прямо на глазок, будто почувствовал, что за ним наблюдают. Ему платили за то, чтобы он летал на самолете, и, в частности, чтобы он убил себя, если миссия провалится. Но мы же не всегда подчиняемся приказам, да? Некоторые надо обдумать, ха-ха. Он хотел сказать заключенному через дверь:
Алик отвел Освальда в комнату, где проводился допрос. Они уселись в одиночестве, в комнате едва заметно воняло затушенными окурками.
— Теперь вы видели его близко, как только возможно. Скажите, он вам знаком?
— Нет.
— Вы знаете его по Ацуги?
— Они носят шлемы с лицевыми панелями. Вокруг них все время вооруженные охранники. Мне ни разу не удалось взглянуть на пилота.
— Но, может быть, знаете по барам, ночным клубам?
— Нет, я совершенно его не помню.
— Вы знали, что они совершают перелеты из Пешавара?
— Где это?
— В Пакистане. Оттуда вылетел и этот самолет.
— Нет.
— Пауэрс много лжет нам. Что скажете?
— Он в замешательстве. Я думаю, что по большей части он говорит правду. Он хочет выжить.
— По его словам, двадцать один километр — максимальная высота. Вы говорили двадцать пять километров, двадцать семь.
— Я мог ошибаться.
— Не думаю, что вы ошибались.
— Я наверняка мог перепутать.
— Вы говорили очень уверенно. Описывали голос пилота. Есть причины полагать, что вы были правы.
— Восемьдесят тысяч футов — это очень высоко. Может, мне только показалось, будто я услышал «восемьдесят», а на самом деле он сказал «шестьдесят восемь». Я думаю, Пауэрс говорит правду, судя потому, каким человеком он кажется.
— А каким человеком?
— В основном честным и искренним. Он будет сотрудничать с вами, насколько это возможно. Что его ждет?
— Слишком рано говорить.
— Его будут судить?
— В этом я почти уверен.
— Его казнят?
— Не знаю.
— Его поведут на расстрел?
— Неверно такое предполагать.
— Ведь это так делается, правда? Здесь их и расстреливают.
Улыбка.
— Теперь уже не так часто.
— Позвольте поговорить с ним.
— Лучше не стоит.
— Я мог бы прочесть ему лекцию о благах жизни в Советском Союзе. Об изготовлении радиоприемников для масс.
— Массы нуждаются в радиоприемниках, чтобы перестать быть массами.
— Мне тут пришла в голову мысль… — Он помолчал, прежде чем произнести эти эффектные слова. — Я хочу поступить в Университет Дружбы Народов имени Патриса Лумумбы.
— Несомненно, это замечательное место. Но, к несчастью, университет в Москве, а мне кажется, что сейчас вам не стоит жить здесь.
— Алик, но как же мне развиваться? Я хочу учиться. На заводе все тупо и по расписанию. Все время собрания, все время читать пропаганду. Все одно и то же. Все одного и того же вкуса. В газетах пишут одно и то же.
— Хорошо, достаточно. Мы подумаем о дальнейшем обучении Ли X. Освальда.
— Буду ждать вестей. От них все зависит.
— Скажите мне, в частном порядке, для моего личного просвещения, Фрэнсис Гари Пауэрс — типичный американец?
Освальду пришло в голову, что заключенного все называют полным именем. Советская пресса, местное телевидение, «Би-би-си», «Голос Америки», допрашивающие, и так далее. Как только ты совершаешь нечто печально известное, к тебе цепляют добавочное имя, второе имя, которое обычно не используется. Тебя официально отметили, ты стал страницей в воображении государства. Фрэнсис Гэри Пауэрс. За какие-то несколько дней имя приобрело резонанс, оттенок судьбоносности. Оно уже звучало, будто имя исторического деятеля.
— Я бы сказал, что этот честный трудяга попал в ситуацию, когда его хотят раздавить противоположные силы. Что и делает его типичным.
Он произнес эти слова по-русски и увидел, что на Алика это произвело впечатление.
Наступление осени, мой ужас перед новой русской зимой тают в роскошном золоте и пурпуре белорусской осени сливы персики абрикосы и вишни в изобилии в эти последние недели осени я здорового коричневого цвета и набит свежими фруктами.
мой 21-й день рождения видит Розу, Павла, Эллу на небольшой вечеринке у меня дома Элла — очень привлекательная русская еврейка с которой я последнее время гуляю, она тоже работает на заводе радиоприемников