Весенний снег

Вера Михайловна молча кивнула. Она была скована.

В клинике она оказалась в каком-то двойственном положении. Никто, во всяком случае санитарки, не знали, кто она и почему согласилась работать нянечкой. Ничего, разумеется, секретного в том, что она при ребенке и из-за него, из-за того, что он пролежит здесь долго, стала работать санитаркой, не было. Двойственность положения объяснялась другим, тем, что она учительница и скрывает это. Нет, она не стеснялась никакой грязной работы, но ей казалось, что если узнают, кто она на самом деле, к ней станут относиться по-другому и это нарушит естественные отношения с товарищами.

— Я вам хочу напомнить, — еще раз попросила она старшую сестру, уже после разговора с Нюшкой, — о нашем уговоре.

Старшая сестра, Таисия Васильевна, пошевелила тонкими губами, склонила голову, то есть подтвердила: все остается в силе.

— Ну вот, какого… ёксель-моксель, — снова набросилась на Веру Михайловну Нюшка. — Тебе шоколад всучают, а ты рожу воротишь…

Вера Михайловна была женщиной не робкого десятка, еще в детском доме научилась и себя и других защищать. Но тут отступала, безропотно принимала словесные удары.

Вторая санитарка, Ниловна, в отличие от Нюшки была тихой и доброй старушкой. Она ходила, чуть приволакивая левую ногу, старалась, но не все успевала сделать, и не все у нее получалось как надо. На нее бы, наверное, обижались и сердились, но она всегда улыбалась и никогда не возражала. Любые замечания выслушивала молча, с покаянным видом. Вере Михайловне было жаль ее, и она частенько доделывала то, что не успевала сделать Ниловна.

Нюшка и это заметила.

— Чего ты за ее елозишь? Ты бы, ёксель-моксель, больше около своего дитя была.

Однажды Нюшка умилилась и даже прониклась к Вере Михайловне некоторым уважением. Пришла она вечером, заглянула в детскую палату, а там необычная тишина. Вера Михайловна сказку читает. Тосковала она по учительской работе, по детишкам. Вот и решила хоть чем-то заняться таким, что напоминало бы ее любимое дело.

— Ну, ты… ёксель-моксель" — только и сказала Нюшка, когда Вера Михайловна, пожелав ребятишкам спокойной ночи, вышла в коридор.

А в следующий раз Нюшка расплакалась. Вере Михайловне тяжелый больной из одиннадцатой палаты флакончик духов в кармашек сунул и яблоко преподнес.

Вера Михайловна, смущаясь, поблагодарила, обернулась-Нюшка смотрит через полуоткрытую дверь.

Вера Михайловна, не раздумывая, увлекла ее на лестничную площадку и передала этот подарок-духи и яблоко. И тут Нюшка заплакала.

— Думаешь, что… Думаешь, от хорошего со всем этим говном возишься? У меня их двое, и вот… — Она, не стесняясь, задрала подол — и показала ноги, перетянутые, как жгутами, надувшимися темно-синими венами.

В общем, отношения наладились. Вскоре Веру Михайловну все полюбили на отделении…

Лишь с одним человеком у нее никак не налаживались отношения. Об этом знали только она и он, но все равно Вере Михайловне было неприятно. Этим человеком был Алексей Тимофеевич Прахов, второй профессор, правая рука Крылова. То есть ничего особенного между ним и Верой Михайловной не происходило, никаких стычек, никаких конфликтов, со стороны никакой натянутости никто и не замечал. Они здоровались, говорили, что надо по делу. Но она-то знала, что что-то не так. Ведь Вера Михайловна жила у него в доме почти месяц, он устраивал Сережу в клинику, к нему первому в этом городе она обратилась за помощью, и он оказал ее.

"Может быть, я его в чем-нибудь подвела? — думала Вера Михайловна, стараясь разгадать причину таких отношений. — Или, может, он не рад, что я тогда объявила о нашем знакомстве? О его участии в нашей судьбе? Так все равно выяснилось бы… Документы есть…"

Она даже собиралась подойти и напрямик поговорить с Алексеем Тимофеевичем. Однажды сделала попытку, выждала его в коридоре, поздоровалась, спросила, как поживает Виолетта Станиславовна.

— Нормально, — бросил он и прошел не задерживаясь.

Вера Михайловна прикусила губу.

Нюшка и тут как из-под земли вынырнула.

— И не подумай, — зашептала опа. — Кобелище. Из глазной сестричку сбил с толку. Он все за молоденькими, ёксель-моксель.

Зато с ле. чащим врачом Сереженьки, Аркадием Павловичем Чеботарииьш, Вере Михайловне повезло. Вначале он казался ей слишком строгим и серьезным. Ходит быстро, будто всегда торопится, слушает с лицом каменным, только бровями поводит. И говорит негромко, ровно и не очень внятно, точно ему шестьдесят, а не тридцать. Но потом, приглядевшись, она поняла, что не один Аркадий Павлович, а все в этой клинике ведут себя так-строго и серьезно. Здесь не улыбаются понапрасну, как у Горбачевского. Здесь унылости нет, но и показной приветливости тоже нет. А сам Аркадий Павлович, оказывается, разный. С детьми он преображается, становится другим человеком: шутит, смеется, ребятишек смешит.

Приходит на обход, спрашивает, как кто спал, что во сне видел.

— А я тебя, Миша, видел. Будто бы ты па жирафе ехал, на самой голове сидел и за уши держался.

Сердцем учителя Вера Михайловна почувствовала: