Весенний день

Я вгляделся в него. Керосиновая лампа, которую мама все еще держала в руке и теперь, бог знает почему, подняла повыше, освещала его лицо сбоку. Я увидел, что он изменился, в самом деле усох. Рука, державшая трубку, была коричневатой, как высушенное дерево, лицо костистое, жесткое, почти неподвижное, только на виске билась голубая жилка.

Мы вернулись на кухню. Темное облако закрыло солнце, еще высоко стоявшее.

Дед каждое утро, и летом, и зимой, вставал в три часа. Однажды, когда уже оставалось несколько дней до конца отцовского отпуска, утреннюю тишину не нарушила дедовская молитва. В шесть мама заглянула к нему, тут же вернулась и сказала отцу, что дед лежит и говорит, что «уходит». Отец вскочил с постели. Я выбрался из-под одеяла, зашлепал вслед за ним и, остановившись на пороге, услышал, как отец говорит деду:

— Я пошлю за доктором.

Я уже приподнялся на цыпочки, готовый по первому отцовскому знаку мчаться в «Пекни дом» за сердитым венгром. Но дед покачал головой и слабым, но решительным голосом сказал:

— Врач меня сроду не видывал и теперь не увидит… За священником пошли!..

Я обулся и побежал за священником. Дорога все время шла в гору, так что я порядком взмок, пока добрался до дома священника.

Постучав раз, второй, третий и не получив ответа, я налег всей своей тяжестью на огромную железную ручку и сам отворил тяжелую дверь. За нею был знакомый мне длинный сумрачный коридор с каменным полом. Я закрыл дверь и робко остановился около нее. Из кухни, в конце коридора, гремел сердитый бас его преподобия, перемежаемый пронзительным верещанием разозленной кухарки.

«Дерутся», — с трепетом подумал я. Я знал, что священник пьяница и частенько дерется со своей дородной Заной, голову которой украшала уложенная в три ряда черная коса — совсем как у покойной императрицы Елизаветы, которую страшный итальянец Луиджи Лукчени убил, вонзив ей в спину пилу. Я долго ждал, когда откроется кухонная дверь. Я боялся священника и Заны, особенно теперь, когда они оба наверняка не в себе. Но опасение, что дед тем временем может умереть, придало мне смелости. Я отважно прошел по коридору, дерзновенной рукой открыл дверь кухни и остолбенел. Священник стоял около плиты. На нем были только брюки и рубашка. Он хватал Зану, которая тоже была в одной рубашке, за длинные распущенные волосы и тянул к себе, а Зана яростно мотала головой, махала руками с хищно скрюченными пальцами и шипела как змея:

— Свинья!.. Свинья!.. Свинья!..

— С-с-слава Иисусу!.. — пролепетал я в страхе и опустил глаза, поняв, что увидел нечто такое, чего видеть никак не следовало.

Священник выпустил кухарку; она, вскрикнув, обеими руками схватилась за расстегнутую на могучей груди сорочку и так стремительно кинулась прочь, что сшибла меня с ног.

Когда я поднялся, священник стоял надо мной, расставив ноги, и запихивал рубашку в брюки. Я был до того ошарашен, что не мог говорить. Никогда еще мне не приходилось видеть священника без сутаны, и теперь я оторопело глядел на видневшуюся в вырезе рубахи курчавую седую растительность, как две капли воды похожую на выглядывавший из дыр моего старого матраса конский волос.

— Ну, ты что, онемел? — рявкнул священник, заставив меня вздрогнуть.

— Слава Иисусу!.. — повторил я.

— Во веки веков. В чем дело?

— Дед уходить собирается, — всхлипнул я.

— Куда? — сердито заорал священник, вытаращив глаза.

— Умрет он…

— Ах, умрет? — успокоился священник. — Он сам сказал, что умрет?

— Са-ам!.. — снова всхлипнул я.

— Ну, тогда, видно, правда. Андрейц не врет, — согласился священник, медленно застегивая толстыми пальцами пуговицы рубашки на волосатой груди. — Ступай домой и скажи, что я сейчас приду.

Потом он шагнул ко мне, точно клещами, ухватил мое ухо и страшным голосом произнес:

— Если ты хочь словечко проронишь о том, что видел в этой кухне, господь бог тебя покарает такой гнусной болезнью, что у тебя глаза вытекут… и нос отвалится… и уши… одним словом, сгниешь заживо…

— Нет, нет, я не скажу! Ни словечка!.. — со слезами клялся я.

— Ну, тогда иди, с богом, — сказал священник и отпустил меня.

Выскочив на улицу, я перевел дух, полной грудью вдохнув холодный воздух, и утер слезы. Потом я дал себе слово не сметь и думать о том, что видел, и побежал по крутому спуску в долину.

Священник в самом деле не заставил себя ждать. Мы все вышли из горницы, чтобы не мешать деду исповедоваться. Молча сидя в кухне, мы хватились младшего братишки. Начали искать его, но, прежде чем нашли, пономарь Штефе позвал нас в горницу. Мы стали на колени у дверей дедовой комнаты и склонили головы, слушая, как священник размеренно читает латинские молитвы. Я стоял рядом с мамой и заметил, что она делает рукой какие-то знаки. Я огляделся и увидел кудрявую черноволосую головенку братишки, которая виднелась из-под дедовой кровати, как раз между огромными сапогами священника. Мама приложила палец к губам, братик понял и послушался, молча и неподвижно застыв на четвереньках.