Веселые ваши друзья(Очерки)

Вот городовой, явившийся под Новый год «проздравить» докторское семейство, а больше затем, чтобы получить рубль, полагающийся ему по такому случаю, «щелкает каблуками и прикладывает руку к козырьку». Ликующий Оська радостно сообщает отцу: «Папа, а нам тут полицейский честь отдал за рубль!» И слышит хохот отца: «Переплатили, переплатили! Полицейская честь и пятака не стоит…».

Картина!

Или другая сцена: Лёля первый день в школе, его еще ни разу не занесли в Кондуит — хранилище всех гимназистских грехов, а инспектор уже пристреливается к новичку: «Постой! Это зачем у тебя на обшлаге пуговицы? Здесь по форме не полагается, значит, нечего и выдумывать.

Он подошел и взял меня за рукав. Потом вынул из кармана какие-то странные щипцы и вмиг отхватил лишние, по уставу не полагающиеся пуговицы».

«Теперь я был весь по уставу», — едко подытоживает рассказчик, фиксируя эту острую, выразительную картину.

Молитвы, молебны, обмороки

Сатирично уже само построение первых, «дореволюционных» глав «Кондуита»: то же неравенство и угнетение, та же несправедливость, какую повседневно ощущают мальчишки, убегающие от нее в свою Швамбранию, царят и во «взрослом» мире. Недаром один из самых ненавистных учителей Покровской мужской гимназии — «скучнейший акцизный чиновник, скрывающийся от мобилизации, Самлыков Геннадий Алексеевич», — вскоре становится офицером и, как раньше гимназистов, допекает теперь солдат на учениях, а те именуют его не иначе, как «сатана треклятая»…

Сатирик не тратит порох по пустякам, он открывает огонь лишь по особо важным, социально опасным целям. Неудивительно, что за каждым сатирическим персонажем стоит явление общественной жизни, а за каждой картиной, вышедшей из-под пера сатирика, — картина жизни общества. Лишний раз убеждаешься в этом, читая «Кондуит и Швамбранию».

«Уроки. Уроки. Уроки. Классные журналы. Кондуит. „Вон из класса!“, „К стенке!“

Молитвы, молебны. Царские дни. Мундиры. Шитая позументом тишина молебнов. Руки по швам. Обмороки от духоты и двухчасового неподвижного стояния.

Сизые шинели. Сизая тоска».

Сказано о гимназии, а читается будто о всей тогдашней России…

Дух времени

С другой стороны, даже в эти сатирические картины порой врывается детская игра, в которой тон опять-таки задает Оська. После манифестации лабазников, прошедших по слободе с портретом царя в честь «славных побед русского оружия», Оська торжественно проносит по двору сиденье от унитаза, где, точно в раме, красуется вырезанный из журнала «Нива» портрет Николая Второго, самодержца всероссийского…

«— Дети, знаете, очень чутко улавливают дух времени, — глубокомысленно твердили взрослые.

Дух времени, очень тяжелый дух, пропитывал все вокруг нас…»

Золотые руки и серебряные ложки

Ни для кого не секрет, что в «Кондуите и Швамбрании» Кассиль изобразил собственное детство (в ранних изданиях этой повести фамилия Кассиль впрямую появлялась на ее страницах). И пристрастие к игре словом, отличающее эту книгу писателя, было вынесено им из детства.

Впрочем, у взрослого Кассиля эта игра усложнилась, принимая чаще всего форму каламбура.

Простейший тип каламбура найдем мы в широко известном стихотворении поэта прошлого века Дмитрия Минаева, которого высоко ценил В. В. Маяковский как большого мастера рифмы. Да Минаев и сам откровенно признавался:

Область рифм — моя стихия,
И легко пишу стихи я;
Без отставки, без отсрочки
Я бегу к строке от строчки,
Даже к финским скалам бурым
Обращаясь с каламбуром.

Это каламбуры откровенные, явные. Такую «игру слов» (самое распространенное определение каламбура) расслышит даже не слишком чуткое ухо.

Чаще, однако, каламбур маскируется — обнаружить его не просто. Это уже не игра слов, а игра значений слов, когда на второе (а то и третье!) значение только намекается. И тут многое зависит уже не от чуткого уха, но и от чувства юмора. Вы можете понять намек и посмеяться, а можете и не понять, тогда вам останется только недоуменно пожимать плечами: над чем смеются другие?!

Лев Кассиль как раз и был мастером каламбура неявного, скрытого — более сложного, зато и более смешного.

Автобиография его называется «Вслух про себя». Вот вам и каламбур! Он в двузначности выражения «про себя», которое можно понять и как «молча», и как «про самого себя». Конечно, мы быстро смекаем, что писатель хочет рассказать про самого себя, и не молча, а вслух. Но пока мы разгадываем эту маленькую загадку, мы успеваем улыбнуться…