Веселое горе — любовь.

Оставшись один, свернул большую папиросу из махорки, долго курил и ходил по кабинету. Потом остановился у сейфа, открыл его и вынул оттуда какие-то бумаги. Это были карта, вычерченная Гришей Зимних, и его донесение в губчека.

Председатель долго читал неровные строчки донесения, про себя отмечая точность и добросовестность, с которой Гриша излагал нужные детали, и вздохнул.

Там были строчки об опорных пунктах «голубой армии» в станицах («Надо немедля послать туда своих людей»), характеристика обстановки и настроения людей в Селезяне и Еткульской («Попросить губком, чтоб послали надежных агитаторов») и многое другое.

И была еще в том донесении строчка о славном Петьке Ярушникове и о двойном дне голубятни, той самой, в которой прятал молодой казак оружие против контры, загубившей его юную жизнь.

Председатель чека, угрюмо теребя седые усы, подумал:

«Нет, не напрасно, ребята, пропали ваши неокрепшие жизни. Не зря. Да и не может наше большое дело обойтись без крови».

И он вытер рукавом гимнастерки глаза, старый человек, который никогда бы не стал лить слезы, если бы ему пришлось отдавать свою личную старую жизнь за дело мировой революции.

ПОСЛЕДНЯЯ НЕДЕЛЯ ВОЙНЫ

С полковником разведки Петром Андреевичем и его людьми мы только к вечеру вылезли на свет божий из подземных труб Берлина. Стащив с лиц маски противогазов — без них не продышишь в сточных трубах — взглянули друг на друга и расхохотались. Потные, грязные, как черти в пекле, разведчики сияли только зубами и белками глаз. Несмотря на пережитой риск и усталость, у всех было отменное настроение. Еще бы! Мы проникли по канализации в центр города, где дрались остатки дивизий врага, поднялись наверх и, выбрав время, тихо схватили офицера. Немец, увидев русских, одеревенел не столько от страха,сколько от удивления.

Мы напялили на него противогаз и вместе спустились под землю.

Петр Андреевич сдал пленного в штаб армии. Командующий, пожав руку немолодому разведчику, приказал на прощание:

— Поезжай-ка ты, Петя, в затишек — и отоспись. На окраине теперь благодать.

Мне надо было возвращаться в свой штаб, стоявший в одном из городков приморья, но я так устал, что решил отдохнуть вместе с Петром Андреевичем.

Мы сели в потрепанную редакционную машину и отправились на восточную окраину города.

В лица нам тихо струился теплый вечерний воздух. Все вокруг было странно и неестественно — может, оттого, что мы все, наконец, находимся в Берлине и над ним трепещут багрово-черные огни последней недели войны.

Мы нашли большой уцелевший дом и решили справиться у кого-нибудь, можно ли остановиться.

На ловца и зверь бежит. К нам приблизился малорослый, совсем худой человек и что-то быстро стал говорить по-немецки. Мы обрадовались, но ненадолго. Человек торопливо осведомлял о жителях этого дома. И выходило, что в каждой квартире живут фашисты и что они убьют нас, как только мы ляжем спать.

Полковник очень сухо сказал человеку «данкэ»[57] — и отвернулся.

— Пугает, — проворчал он, когда незнакомец исчез. — Нервы у нас проверяет, бестия.

Мы решили войти в подъезд. Но тут я заметил стройного русоволосого мальчика. Он стоял неподалеку и смотрел на нас спокойным, задумчивым взглядом.

Это был совершенно московский или ленинградский мальчишка: короткие волосы ежиком, пытливые серые глаза, крепко сбитая, очень ладная фигура.

В руках у него белела какая-то книжечка, маленькая и толстенькая.

Он мне понравился сразу. Мы, конечно, знали, что фашисты пытались искалечить своих детей ненавистью к другим народам и людям. Но у этого мальчика было такое открытое, славное лицо, что не хотелось думать, будто его сумели заразить злобой.

Я подозвал его.

Он подошел к офицерам чужой страны без всякого страха и приниженности, и это тоже расположило нас в его пользу.

Полковник заговорил с ним на немецком языке, но мальчик покачал головой и произнес — медленно и неловко — русские слова:

— Я есть говорить с вами на язык Ленина.

Полковник, суровый и смелый в бою человек, услышав это, сразу распустил морщины на лице и сказал с нерастраченной отцовской теплотой:

— Ну, что ж, сынок, попытайся. Мы поможем тебе.

Толстенькая книжечка оказалась немецко-русским словарем, и мальчик то и дело заглядывал в него, чтобы найти недостающее слово.

Он сообщил, что его зовут Пауль и что он слышал наш разговор с господином Мюллером. Мюллер сказал неправду. В доме много хороших людей, а нацистов как раз мало. Но, может быть, господа офицеры пойдут переночевать к нему? Он живет один с мамой в маленьком домике неподалеку. У них сад — и можно посидеть на солнышке, выпить кружку горячего кофе.

— Мы с удовольствием пошли бы к тебе, Пауль, — отозвался полковник, — но не хотим беспокоить маму. Найдем какую-нибудь пустую комнату.

Пауль покачал головой:

— Моя мама — в деревня.

Я посмотрел на полковника и, заметив его одобрительный взгляд, потрепал мальчика по плечу:

— Хорошо, Пауль. Ты будешь в эту ночь нашим хозяином.

Шофер Ваня Туров включил зажигание и кивнул мальчику на место рядом с собой:

— Садись, парень. Хозяину впереди находиться положено.