Веселое горе — любовь.

— Рад стараться, ваше благородие, — вяло откликнулся Зимних. — Можно ехать?

— Завертай коней! — весело приказал Шундеев. — У леска погодим, я гляну, кого срезали.

У рощицы есаул спешился, подошел к черному недвижному телу и, став на колени, чиркнул спичкой. В ту же секунду задул огонек, резко поднялся и пошел к коню.

В слабом свете спички Шундеев увидел лицо знакомого урядника из Селезянской Прошки Лагутина. Похоже было — пристукнули своего, уж во всяком случае — не красного.

Взявшись за луку седла, есаул выругался про себя и вернулся к убитому.

На ощупь нашел в железно зажатой ладони наган, снял саблю в ножнах, обшарил карманы: в них ничего не было.

Мгновение поколебавшись, Шундеев раз за разом выпустил все патроны из нагана в лицо мертвому. Решив, что теперь уже никто не сумеет его опознать, есаул пошел к коню.

К Шеломенцевой подъехали при первых петухах.

На крыльце разжигала самовар Настя. Увидев конников, спросила:

— Будить Дементия Лукича?

— Не надо, — махнул рукой Шундеев. — Проснется, тогда и потолкуем.

Обернулся к верховым, распорядился:

— Тихон, помоги Ческидову сойти. Да кто-нибудь сбегайте за фершалом, — перевязать казачка.

Шундеев взял Зимних под руку и, держа ее на весу, будто трофей, ввел раненого в горницу. Посадил на скамейку у окна, подмигнул:

— С крещеньем тебя, паря...

Гришка ничего не ответил. В теплом доме его сразу повело в сон, и Зимних хлопал ресницами, силясь не свалиться под лавку. Он даже не заметил, как Настя, страдая, глядела на него.

Пришел «фершал», из коновалов-самоучек, разрезал на раненом рукав. Пуля навылет пробила мякоть чуть выше локтя; нижняя рубашка задубела от крови. Лекарь полил на рану немного йода, обмотал ее узкой стираной тряпкой.

— Была бы кость цела, сынок, а мясо нарастет.

— Шею погляди еще, — попросил Зимних. — Жгет.

Лекарь посмотрел, махнул рукой: «Пустое!» — и отправился восвояси.

Вскоре проснулся Миробицкий. Он вышел из боковушки в горницу,спросил:

— Ну, что скажешь, есаул?

К величайшему удивлению Гриши, Шундеев изложил ход «операции» в самых красочных выражениях. Выходило, что стычка была с немалым числом красных и в бою отличился не кто иной, как новый казачонок. Мальчишка оказался дерзок на руку и преследовал коммунистов бок о бок с Шундеевым. Забиячливого конника ранили в упор, однако ж Ческидов самолично добрался до штаба.

Есаул положил на стол саблю и наган убитого:

— Это тебе презент, господин командующий...

— Перестань, — поморщился сотник. — Не скоморошничай!

Он подошел к Гришке, спросил:

— До землянки доберешься?

— Дойду, ваше благородие.

— Ну, иди. Наган этот себе возьми. Да вот еще что, братец: срежь патлы и бороду побрей. Казак все ж таки. Ступай с богом.

Неделю подряд сыпали густые дожди, и «голубая армия» не покидала землянок. Гришка лежал на нарах, между Увариным и Суходолом, лудил бока за прошлое и будущее. Потом они втроем бесконечно беседовали о житье-бытье. Гриша поддерживал эти разговоры, пытаясь разобраться в настроении соседей и выяснить, не будет ли от них какой пользы.

Уварин не одобрял храбрости Ческидова в ночной сшибке.

— Гнался, пока хвост оторвался, — усмехнулся рыжий. — А зачем, спрошу я тебя?

— Що головою в пич, що в пич головою — то все не мед, — кряхтел Суходол не то осуждая, не то поддерживая Уварина.

Старик, кажется, искренне привязался к немногословному мальчонке с голубыми глазами и совсем детскими ямочками на чисто побритых щеках. Может, Гриша напоминал ему сына, далекую прошедшую жизнь, тихую и сытую.

Они поочередно варили в мятом котелке вяленую рыбу, запивали ее чаем из листа смородины, даже без сахарина.

— Приходится чаек вприглядку лакать! — утирая пот на своем нелепом носу, сердился Тихон. — Чтоб, она и вовсе провалилась, такая жизнь!

— На вику горя — море, а радощив — и в ложку не збереш, — соглашался Суходол. — Чи сьогодни, чи завтра — те саме.

— А-а... — вздыхал Тихон. — Скучища! Самогонки бы, что ли!

Разжившись спиртным и выпив, он вперял в Гришку бесцветные, как луковицы, глаза, размазывал по щекам тощие и мутные слезы, допытывался:

— Ты знаешь, кто я есть, Ческидов?

И трагически разводил длинные руки:

— Лошадь-человек — вот кто я есть! Вся жизнь — на узде...

Однако он тут же совершенно менялся и говорил Суходолу:

— Бежать нам надо, умным людям, дед! Опосля отсюда головы без дырки не унесешь!

— Ото дурень... — хмурился Суходол. — Мени це ни до чого.

Уварин смеялся:

— Так что ж — что дурень? Голове, ежели порожняя, легче.

— Щоб тоби язык усох! — окончательно сердился старик и замолкал.

Оставаясь наедине с Гришкой, Суходол рассказывал иногда об ушедших годах, жаловался:

— Тикав вид дыму, та впав у вогонь я, хлопець. Погано.

— А может, и верно, податься вам домой, дядя Тимофей? — осторожно спрашивал Зимних. — К семье, к землице.

— Тилькы й земли маю, що по-за нигтями, — грустно усмехался старик. — Та й не в тому справа...

И он давал понять Грише, что власть, надо думать, не простит ему ошибок прошлой жизни.

Иногда выпадали по вечерам сухие часы, без дождя, и Гриша, Суходол и Уварин уходили в лес искать грибы.