Веселое горе — любовь.

— Ты не сердись, батя. И вовсе не на голове. Что же мне — не дышать теперь, что ли?

— «Не дышать»! — ворчал отец. — Куешь молотком по лбу, весь дом — вверх дном.

— У всех мальчишек голубятни — как голубятни. А у меня — каши просит. По-твоему — так и надо?

В своем мальчишеском неведении я досадовал на отца и не знал, ка́к ему нужна тишина.

И еще приходит в память вот что.

Мы много раз атаковали рощу Ухо — и путь наш лежал через большую ровную поляну, похожую на чистую скатерть. Но уже после третьей атаки скатерть эта превратилась в рваные клочья, покрытые серым и красным. Вскоре даже это — кровь и шинели убитых — было забрызгано черной гарью взрывов. Выстрелы и гуденье сомкнулись в сплошной рев.

Приказ комбата снова поднял нас в атаку, — и мы нырнули в этот рев, чтобы пробиться или упасть рядом с товарищами.

Я был тогда совсем молодой, — и добежал к окопам в роще одним из первых. Полоснул из автомата в теплую длинную тьму траншеи, спрыгнул вниз и, увидев, что там нет живых врагов, почувствовал вдруг смертельную усталость.

Комбат велел отдыхать. Я лег прямо на дно окопа, сунул автомат под голову — и тут же заснул мертво́. Над головой визжали бризантные снаряды, захлебывались в скороговорке пулеметы, ныли мины. Я ничего не слышал. Нет, не только потому, что измотали атаки, — еще и потому, что молодость непритязательна к шуму, даже если это очень неприятный шум.

Потом уже, на другой войне, мне было трудно забываться в окопе, содрогавшемся от взрывов, и я даже с завистью смотрел на мальчишек, безмятежно спавших под зверье вытье взрывчатки.

И вот теперь знаю: чем ты старше — тем больше тебе нужна тишина. Еще и потому, что с годами человеку следует думать о прошлом и будущем и делиться своим опытом с теми, кто начинает путь.

Пусть читатель не сердится на меня за это длинное вступление, — без него, может статься, не все будет понятно в той истории, которую я хочу рассказать.

Итак, вот эта история.

В небольшом дворе нашего дома — масса мальчишек и девчонок. Их так много, что даже когда одни молчат, то другие производят столько шума, что его с избытком хватает на головную боль.

Вы писали, конечно, школьные сочинения — и знаете, какая это прямо невозможная вещь — сочинять. Но в классе, на уроке, вам никто не мешает, а тут только присядешь к пишущей машинке, — слышишь под окном:

— Петьк! А Петьк! Ты — казак, я — разбойник. А?

И мальчишки начинают играть в казаков-разбойников с такой свирепостью, что карандаши у меня на столе трясутся, как в лихорадке.

Или совсем мелкие девчонки соберутся в колечко и начинают выводить дискантишками свое: про серенького козлика и каравай.

Обычно громче всех поет моя младшая дочь.

Тут уж у меня есть некоторые права, и я, высунувшись из окна, кричу ей:

— Доня! Ты б подальше куда-нибудь, право. Ну, что вам — места во дворе мало?!

Девчонки безропотно отходят на десяток шагов, опять сдвигаются в кружок — и продолжают тащить из меня душу своими козликами.

И я чувствую, как начинает ныть голова, будто ее сверлят ржавым тупым гвоздем. Можно, я вас спрашиваю, писать сочинения в таких плохих нечеловеческих условиях?

Но больше других мне досаждает Гошка и его компания.

Гошка — мой лучший друг и единомышленник. Полгода он ходил ко мне на балкон и набирался всякой премудрости. Если вам теперь понадобится купить декоративного или гонного голубя, смело обращайтесь за советом к Гошке: по этой части Гошка знает все, даже если вы покажете ему египетского смеющегося голубя или снимок дронта, жившего в древние времена на острове Маврикия.

Короче говоря, Гошка наконец объявил мне, что строит голубятню и приглашает принять участие в этом торжественном акте.

И я сам, собственными руками, ничего не подозревая, построил у себя под окнами свою беду.

Уже в следующее воскресенье — голубиный базар собирается только по воскресеньям — Гошка приобрел на рынке три пары птиц в общей сложности — на полтинник. Это были облезлые и задиристые особи, в полном соответствии с невысокой ценой.

Гошка, моментально обросший поклонниками и приятелями, уверял их, что добытые птицы — прямые потомки бельгийских почтарей и николаевских тучерезов.

Неделю у меня под окнами было сравнительно тихо. Мальчишки кричали только изредка, мирно согласуя планы приручения и облёта птиц.

Но уже в следующее воскресенье я проснулся от свирепого свиста, воплей и криков. Выглянул в окно: Гошка и его приятели гоняли птиц. К вечеру я ходил с мокрым полотенцем на голове и ругал жену за пересоленный суп.

Жена тоже сердилась и говорила, что у нее дрожат руки от бесконечного шума под окнами, — и что в таких условиях только бесчувственный робот может не пересолить суп.

Еще через неделю я обращался к дочери:

— Пойди-ка ты, доня, к Гошке — и дай ему рубль на кино. Скажи — нашла. Только обязательно — на кино. Понимаешь?

Леночка отправлялась вниз и, вернувшись, сообщала довольная:

— Гошка очень, обрадовался. У него денег на корм нету.

— Господи, какая бестолковая! — сокрушался я. — Ведь сказал: на кино.