Весь Булгаков

– Я? Извольте видеть… Я за билетиком пришел…

– За каким билетиком?

– Жене моей бесплатный билетик.

– Жене? Ты разве женат?

– Я ж докладаю… в фактическом браке.

– Хи-хи… Ты весельчак, как я на тебя погляжу. В каком же ты храме венчался?

– Да я в храме не венчался…

– Где регистрировались, уважаемый железнодорожник? – подчеркнуто сухо осведомилось начальство.

– Да я ж… Я не регистри… Я ж докладаю: в факти…

– Ну, видишь ли, друг, у тебя тогда не жена, а содержанка.

– То есть как…

– Очень просто. Подцепил, плутишка, какую-нибудь балерину, а теперь носится во все стороны. Дай ей, мол, бесплатный билет! Ловкач! Сегодня она бесплатный билет, а завтра она может автомобиль потребовать или моторную лодку. Или международный вагон! Она тебе в свинушнике ездить не станет все равно. Потом шляпку! А за шляпкой – чулки фильдеперсовые. Пропадешь ты, стрелочник, как собака под забором. Целковых триста она тебе в месяц обойдется. Да это еще на хороший конец, при режиме экономии, а то и все четыреста!

– Помилуйте! – воскликнул стрелочник с легким подвыванием в голосе. – Я сорок целковых получаю!

– Тем хуже. В долги влезешь, векселя начнешь писать. Ахнет она тебе счет от портнихи за платье целковых на сто восемьдесят. У тебя глаза пупом вылезут. Повертишься, повертишься и подмахнешь векселек. Срок придет, платить нечем, ты, конечно, в казино. Проиграешь сперва свои денежки, затем казенных тысяч пять, затем ключ французский гаечный, затем рожок, затем флаги зеленый и красный, затем фонарь, а в заключение – штаны. И сядешь ты на рельсы со своей плясуньей в чем мать родила. Ну, а потом, конечно, как полагается, тебя будут с треском судить. И закатают тебя, принимая во внимание, со строгой изоляцией. Так что годиков в пять не уберешь. Нет, стрелочник, брось. Она что, француженка, кокотка-то твоя?

– Какая же она француженка?! – закричал стрелочник, у которого все перевернулось вверх дном в голове. – Что вы, смеетесь? Марья она. Шляпку?.. Что вы такое говорите – шляпку! Она не знает, на какое место эту шляпку надевать. Она щи мне готовит!

– Щи и я тебе могу приготовить, но это не значит, что я тебе жена.

– Помилуйте, да ведь она в одной комнате со мной живет.

– Я с тобой тоже в одной комнате могу жить, но это не доказательство.

– Помилуйте, вы мужчина…

– Это мне и без тебя известно, – сказало начальство.

У стрелочника позеленело в глазах.

Он полез в карман и вынул газету.

– Вот, извольте видеть, «Гудок», – сказал он.

– Какой гудок? – спросило начальство.

– Газетка.

– Мне, друг, некогда сейчас газетки читать. Я их вечером обычно читаю, – сказало начальство, – ты говори короче, что тебе надо, юный красавец?

– Вот написано в «Гудке»… разъяснение, что фактическим, мол, женам, которые проживают вместе с мужем и на его иждивении, выдаются бесплатные билеты… которые… наравне…

– Дружок, – мягко перебило начальство, – ты находишься в заблуждении. Ты, может быть, думаешь, что «Гудок» для меня закон. Голубчик, «Гудок» – не закон, это – газета для чтения, больше ничего. А в законе ничего насчет балерин не говорится.

– Так, стало быть, мне не будет билета? – спросил стрелочник.

– Не будет, голубчик, – ответило начальство.

Помолчали.

– До свидания, – сказал стрелочник.

– Прощай и раскайся в своем поведении! – крикнуло ему начальство вслед.

* * *

А «Гудок»-то все-таки закон, и стрелочник билет все-таки получит.

Я убил

Доктор Яшвин усмехнулся косенькой и странной усмешкой и спросил так:

– Листок с календаря можно сорвать? Сейчас ровно 12, значит, наступило 2-е число.

– Пожалуйста, пожалуйста, – ответил я.

Яшвин тонкими и белыми пальцами взялся за уголок и бережно снял верхннй листок. Под ним оказалась дешевенькая страничка с цифрою «2» и словом «вторник». Но что-то чрезвычайно заинтересовало Яшвина на серенькой страничке. Он щурил глаза, вглядывался, потом поднял глаза и глянул куда-то вдаль, так что понятно было, что он видит только ему одному доступную, загадочную картину где-то за стеной моей комнаты, а может быть, и далеко за ночной Москвой в грозной дымке февральского мороза.

«Что он там разыскал?» – подумал я, косясь на доктора. Меня он всегда очень интересовал. Внешность его как-то не соответствовала его профессии. Всегда его незнакомые принимали за актера. Темноволосый, он в то же время обладал очень белой кожей, и это его красило и как-то выделяло из ряда лиц. Выбрит он был очень гладко, одевался очень аккуратно, чрезвычайно любил ходить в театр и о театре если рассказывал, то с большим вкусом и знанием. Отличался он от всех наших ординаторов, и сейчас, у меня в гостях, прежде всего обувью. Нас было пять человек в комнате, и четверо из нас в дешевых ботинках из хрома с наивно закругленными носами, а доктор Яшвин был в острых лакированных туфлях и желтых гетрах. Должен, впрочем, сказать, что щегольство Яшвина никогда особенно неприятного впечатления не производило, и врач он был, надо отдать ему справедливость, очень хороший. Смелый, удачливый и, главное, успевающий читать, несмотря на постоянные посещения «Валькирии» и «Севильского цирюльника»[563].