Вертинский. Как поет под ногами земля

Или Юлий Ким, про которого Новелла Матвеева сказала, что это не один человек, а двадцать, потому что это огромный театр масок. Тем не менее главное, фундаментальное отличие Кима не в этом. Подумаешь, маски! Маски есть много у кого. Но он внешне почти совсем гайдаевский Шурик, он запел в 60-е годы и, как положено романтическому шестидесятнику, преподавал на Чукотке, а потом у Колмогорова в интернате. Такому шестидесятнику положено быть веселым и добрым. А то злое, едкое, страшное и чаще всего самобичующее, что иногда против авторской воли вылезает из Кима, это и есть на самом деле самый потрясающий контраст, потому что мы все время ждем от него, что он будет соответствовать своему реноме «я клоун, я затейник». А вдруг этот клоун и затейник поет нам что-нибудь вроде песни про Галилея: «Товарищ, пройдемте в эту дверь». И то, что самый добрый и самый жизнерадостный из русских бардов пошел в диссиденты и написал:

Отщепят, назовут отщепенцами,
Обвинят и младенца во лжи…
А за то, что не жгут, как в Освенциме,
Ты еще им спасибо скажи.

Этого мы не могли ждать от Шурика, а Шурик взял и это сказал. На этом противоречии в огромной степени держится Ким. Точно так же, как и Окуджава, который весь стоит на пересечении рыцарственной грузинской и, скажем так, широкой русской души, потому что, с одной стороны, он абсолютно по-русски фольклорен, а с другой – у него жесточайший, четкий кодекс чести. И тогда мы слышим «Поднявший меч на наш союз…». Из этого страшного столкновения русской фольклорной аморфности и грузинского кристалла возникает внутренняя трагедия Окуджавы, который, будучи голосом этой страны на протяжении 40 лет, своим себя здесь так до конца и не ощутил. И не зря он так написал: «У Москвы, может быть, и не злая душа, но удачливым в ней не родись».

Рассказывал мне его племянник замечательную историю. Его тетка Сильва приехала в 69-м году послушать Окуджаву. Был один из немногих концертов Окуджавы, он уже тогда старался не петь. Набилось страшное количество народу. Было не продохнуть в крошечном зальчике. Сильвия сказала Окуджаве: «Булатик, как же тебя любят! Мог ли ты об этом подумать?». Он ответил: «Да, тетя Сильвия, так они меня любят! А если бы меня еще пришли арестовывать в этот момент, они бы так аплодировали!». Это абсолютно точное понимание. Он не питал иллюзий насчет своей аудитории, хотя любил эту аудиторию. Все после этого выступления выходили чуть лучшими людьми, чем они были. Они чуть лучше о себе думали, но они не становились от этого другими. И Окуджава это прекрасно понимал. И на этом удивительном сочетании любви и цинизма, любви и отвращения все стоит. С одной стороны – «Поднявший меч на наш союз…», а с другой – «…на планету одна моя мама, только что она может одна?». В обоих случаях он был абсолютно прав, потому что это одинаково хорошо ложилось на голос.

Так вот, Пьеро Вертинского проделал самый парадоксальный, а если вдуматься, глубоко логичный путь. Пьеро Вертинского сначала через Севастополь отбыл в эмиграцию. Как многие помнят, ключевым эпизодом было то, что после известной песни «То, что я должен сказать» его вызвали в ЧК, и он сказал робко: «Но вы же не можете мне запретить жалеть убитых юнкеров, просто жалеть». На что ему сказали: «Не то что жалеть, а будет надо – мы тебе дышать запретим». Это вызвало у него, скажем так, некоторое отторжение, некоторое несогласие, чем и объясняется его отъезд. Он попел некоторое время в разных кабаках. Сначала попел в Константинополе, потом в Румынии, там написал «Что за ветер в степи молдаванской!..», где уже есть вся концепция этой знаменитой русской ностальгии. Здесь нам, пожалуй, подробнее следует сказать о том, чем Вертинский особенно замечателен, чем он так потрясал русскую эмиграцию, почему в 20-30-е годы он стал для этой эмиграции не просто ресторанным певцом, каких было очень много, он стал ее голосом, таким же ее символом, каким он был для русской романтической молодежи 15-го года. Кстати говоря, из всех футуристов он был наиболее близок к Северянину, с которым дружил. Северянин, то ли подражая ему, то ли просто одновременно с ним, тоже напевал свои песенки. Сохранились даже нотные записи, которые делали поклонницы. Он всегда немножко под Вертинского томно, в нос пел… не буду вам воспроизводить: «Я в комфортабельной карете, на эллиптических рессорах люблю заехать в златополдень на чашку чая в женоклуб…» – и так далее. Это естественно, это надо спеть. Он напевает, потому что уж очень ему хорошо на чашке чая в женоклубе, а человеку свойственно напевать, когда ему хорошо.