Вершины и пропасти

В это время послышался недовольный голос Главнокомандующего, обращённый к генералу Сахарову:

– Что это, нарочно вы хотите настоять на своём, ваше превосходительство? Ведь я приказал определённо – Иркутска не брать!

– Ах, дьявол! Сейчас всю песню испортит! – выдохнул Артуганов, разглядев в темноте тонкую фигуру Войцеховского.

– Сергей Николаевич, никакого нарушения с моей стороны нет, – начал объяснять Сахаров положение. – Проводники сбились с дороги, и выход к Иркутску стал для меня и моих подчинённых полной неожиданностью!

– Так точно, ваше превосходительство, – подтвердил Молчанов.

– Но позвольте заметить, что эта неожиданность может быть знаком судьбы! Большевики нас не ждут. Грех не воспользоваться этим! – Сахаров начинал горячиться. – Мы сможем занять город без боя и без потерь!

– Константин Вячеславович, занять город – мало. Нужно ещё иметь довольно сил, чтобы удержать его. А у нас их нет. Менять налаженные и отданные распоряжения возможным я не считаю. Приказываю продолжать движение к Байкалу!

Войцеховский ушёл, и колонна стала отодвигаться от города. Снова сомкнулись ветви тайги, сгустился мрак, и последние огоньки заветного города угасли позади.

– Прощай, Иркутск! – вздохнул кто-то…

Глава 17. Москва уходящая…

Первые числа марта 1920 года. Москва

– Хотите, князь, свежий анекдот? – Скорняков, видимо, полагал себя должным разряжать печальную атмосферу, и его ухищрения начинали надоедать Олицкому. – Загадка! Какой самый известный памятник на еврейском кладбище? Ответ: Минину и Пожарскому! Или вот ещё. Если за столом сидят шесть советских комиссаров, то что под столом? Ответ: двенадцать колен Израилевых!

– Где вы только собираете все это, Тимофей Лукьянович?

– А зачем же мне собирать? Мне «всё это» сами приносят! Агентура! – Скорняков ощерил крупные зубы.

– С указанием, кто эти весельчаки, что смеют так опасно шутить?

– Бывает, что и с указанием. Да ведь это не по моей части! Политикой у нас ведомство Дзержинского занимается, а я себе хлебушко мирным честным делом добываю: ловлей жулья. Сколько ж теперь этого товару стало! Такое ощущение, что жулики кругом!

– Тимофей Лукьянович, да ведь так оно и есть. Разве мы с вами, допустим, не жулики? Разве не разбирали заборы, чтобы как-то обогреться зиму? Это теперь долг каждого порядочного человека стал: тянуть всё, что худо лежит – будь то доска от казённого забора или карандаш в конторе. Прежде в голову бы не пришло никому! А теперь тащат сплошь. На чёрный день. На всякий случай. Привычка!

– Да чёрт бы с этим. Но ведь банды орудуют! Под Москвой намедни шестнадцать человек к Богу в рай отправили! С ног мы сбиваемся, чтобы с нечистью этой сладить.

– И не сладите, – посулил Олицкий. – Слаживать надо с этими самыми коленами, о которых вы только что шутить изволили. Отняли у народа веру, достоинство, совесть… А народ только и был народом, покуда всё это хоть сколько-то в наличии оставалось. А как свободу от совести дали, так и обратился в шайку. А вы попробуйте изловите!

Скорняков с хрустом повёл широкими плечами:

– Говорят, будто бы клоуны Бим и Бом дают очень смелые представления. Рассказывают такой номер. Перед троном, на котором знаки царской власти лежат, борются двое людей: один в белом балахоне, а другой – в красном. И в увлечении борьбой не замечают, как на троне усаживается «некто в пейсах». Тогда ещё один артист разнимает их, указывая на трон: «Чего вы дерётесь попусту, – разве не видите?» А они в ответ: «Мы-то видим, а вот эти дураки чего смотрят?» – и пальцем на публику показывают.

– Обывательские сплетни, – Олицкий махнул рукой. – Никогда не поверю, чтобы они такие номера отчебучивали. Давно бы их в ЧК оприходовали…

– И я того же мнения. Но согласитесь, очень забавная вышла сцена!

Князь промолчал. Его не веселили шутки Скорнякова. И только ещё отчаяннее скреблись кошки на душе. Последние месяцы Владимир Владимирович жил с ощущением какого-то небытия. Будто и вовсе не жил. Двигался, говорил, таскал дрова и воду, но внутри словно умерло всё. Это была не жизнь, не выживание, а доживание по инерции. Безнадёжное.

Смерть Миловидова стала для Олицкого ударом, гораздо более тяжёлым и болезненным, чем можно было ожидать. Часто споря с Юрием Сергеевичем, князь в душе всегда глубоко уважал и любил этого человека и дорожил дружбой с ним. Он видел, что профессор угасает, переживал за него, но не мог подумать, что всё именно так кончится. В тот проклятый день Владимир Владимирович задержался, встретив старинного приятеля, а, вернувшись, застал жену сильно взволнованную и в слезах. Рассказала, что приходила какая-то женщина, что у Юрия Сергеевича был приступ, а потом он ушёл куда-то, даже пальто забыв.

– Я не заметила, как он ушёл! Не поспела удержать! – ломала руки Надя. – Всё из-за моих ног! Нужно срочно его найти!