Вершины и пропасти

В этой суете прошла ночь. Уже засветло, простившись с не приходящей в сознание Евдокией Осиповной и вверив её заботе майора Маринека, Тягаев возвращался в лагерь. Навстречу тянулся обоз, брели заспанные, мрачные, необычайно притихшие люди. На глазах многих Пётр Сергеевич заметил слёзы. Завидев шагающего с лошадью на поводу Кромина, спросил его, уже догадываясь об ответе:

– Что-то случилось, Боря?

– Только что сообщили из Утая. Генерал Каппель скончался, – откликнулся Борис Васильевич и опустил голову.

– Осиротели мы, Пётр Сергеевич, – с тоской прибавил подошедший Панкрат. – О-си-ро-те-ли… – протянул ещё по слогам, словно проверяя самого себя.

Ждал Тягаев этой вести, а всё-таки поразила она, оглоушила. Всё-таки огоньком потухающей лампады теплилась в глубине души надежда на чудо. Но, вот, и этот последний живой огонёк растоптан был. Не стало последнего рыцаря, вождя, способного поднять за собой даже мёртвых. Сколько раз выводил он своих людей из безнадёжных положений, а себя уберечь не смог! Ушёл именно тогда, когда так был нужен! Ушёл, отдав всё до последнего вздоха Родине, ради которой пожертвовал всем, которой служил так самоотреченно, так свято, как, может быть, лишь древние воители способны были служить… Он, деливший все тяготы своей армии, всегда шедший впереди неё, был так им подобен! И что-то теперь станет с армией? Как перенесёт она утрату своего вождя, на котором сосредотачивала все надежды, всю веру свою? Можно ли жить, если умер Атрид?..

– Господи, ну, по-че-му?! – Пётр Сергеевич уткнулся лицом в тёплую шею лошади и заплакал.

Глава 14. Свет нездешний

Январь 1920 года. Петроград

Электричество горело всю ночь. Электричество, которое берегли в последний год до того, что подавали его в сутки часа на два: с десяти до двенадцати вечера. Тьма была страшна, но ещё страшнее были такие наполненные светом ночи. Этот свет зажигали палачи. Зажигали, чтобы осветить себе путь к очередным жертвам, чтобы поглотить их. Освещённые ночи были зловещи, и жители полумёртвого города не смыкали глаз, ежеминутно ожидая, что стук раздастся в их дверь, что их очередь настанет кануть в ненасытной утробе чудовища. Это раньше лучшей соспешницей преступления была тьма, когда преступление ещё не стало формой государственного строя, управления. Теперь преступления, хотя и совершались по укоренившейся привычке по ночам, но уж запаляли для пущего удобства свет, не жалея электричества.

Поначалу Елизавета Кирилловна смертельно боялась этих ночей. Боялась больше, чем чего-либо в своей жизни. Боялась безотчётно, наперекор здравому смыслу, говорившему, что бояться уже давным-давно нечего. Что гораздо страшнее, если на то пошло, голод и эпидемии. Но зажигался свет в неурочное время, и на Елизавету Кирилловну находило какое-то затмение, похожее на панику. Склонный всё анализировать ум делал неутешительный вывод: нервы стали подводить. Но чувство не подчинялось уму. И в освещённые ночи она не смыкала глаз, ожидая грозных визитёров. Как-то и нагрянули они. Переворошили остатки вещей, которые столь были худы, что не годились в продажу, и ушли ни с чем. Ни с чем, потому что многие фотографии и все награды мужа, могшие навлечь на неё беду, Елизавета Кирилловна загодя закопала в землю, запомнив место в надежде откопать их когда-нибудь и вернуть на законное место. Ни с чем, потому что не осталось в доме ни единой сколь-нибудь ценной вещи, которую можно было «экспроприировать». Только натоптали и накурили в доме…

Страх скоро притупился, оставив место безразличию. Вдобавок гораздо страшнее было стремительно ухудшающееся зрение. Знавала Елизавета Кирилловна людей, которых истощение довело до слепоты. Да ведь это много хуже смерти! Вот, чего стоило по-настоящему бояться. И от чего нельзя было спастись, потому что положение в городе становилось всё хуже… Паёк первой и второй категории ещё летом сократили до восьмой доли фунта в день, а категории третьей его не выдавали вовсе. Елизавета Кирилловна, как служащая, свой паёк получала, но долго ли можно протянуть на таком пайке?