Вероника решает умереть

Ей хотелось подойти к пианино в холле и отпраздновать такую ночь запомнившейся со времен колледжа прекрасной сонатой. Глядя на небо, Вероника ощущала неописуемую благодать, как будто бесконечность Вселенной доказывала и ее собственную вечность. Но от исполнения желания ее отделяли стальная дверь и женщина, бесконечно читавшая свою книгу. Да и кто играет на пианино так поздно, ведь она помешает спать всем вокруг.

Вероника рассмеялась. Вокруг были палаты, заполненные чокнутыми, а эти сумасшедшие, в свою очередь, заполнены снотворным.

Между тем ощущение благодати сохранялось. Она встала и подошла к кровати Зедки, но та спала глубоким сном — наверное, непросто прийти в себя после той ужасной процедуры.

— Вернитесь в постель, — сказала медсестра. — Хорошим девочкам снятся ангелочки или возлюбленные.

— Я вам не ребенок. Я не какая-нибудь тихая помешанная, которая всего боится. Я — буйная, у меня бывают истерические припадки, когда мне дела нет ни до собственной жизни, ни до жизни других. А как раз сегодня у меня припадок. Я посмотрела на луну, и мне хочется с кем-нибудь поговорить.

Медсестра покосилась на Веронику, удивленная ее реакцией.

— Вы меня боитесь? — настаивала Вероника. — До смерти мне остались один-два дня. Что мне терять?

— Почему бы тебе, деточка, не прогуляться и не дать мне дочитать книгу?

— Потому что я — в тюрьме, где говорю сейчас с надзирательницей, которая делает вид, будто читает книгу, только для того, чтобы показать, какая она умная, а на самом деле следит за каждым движением в палате и хранит ключи от двери, словно какое-нибудь сокровище. Есть правила для персонала, и она им следует, потому что так может продемонстрировать власть, которой в повседневной жизни, с мужем и детьми, у нее нет.

Вероника дрожала, сама не понимая отчего.

— Ключи? — переспросила медсестра. — Дверь всегда открыта. Какой мне смысл запираться здесь, со сборищем душевнобольных!

Как так — дверь открыта? На днях я хотела отсюда выйти, а эта женщина не сводила с меня глаз до самого туалета. Что она говорит?

— Не принимайте мои слова всерьез, — продолжала медсестра. — На самом деле у нас нет необходимости в строгом надзоре: имеются снотворные. Что это вы дрожите? Замерзли?

— Не знаю. Кажется, что-то неладно с сердцем.

— Если уж вам так хочется — пожалуйста, можете пойти проветриться.

— Честно говоря, мне бы хотелось поиграть на пианино.

— Палаты далеко от холла, так что вы никого не побеспокоите. Играйте, если вам хочется.

Дрожь Вероники перешла в тихие, робкие, приглушенные рыдания. Она стала на колени и, склонив голову на грудь медсестры, расплакалась навзрыд.

Медсестра, отложив книгу, гладила ее волосы, чтобы сама собой прошла волна охватившей Веронику печали. Так они и сидели вдвоем почти полчаса: одна плакала и плакала, другая пыталась ее утешить, не расспрашивая о причине слез.

Наконец рыдания стихли. Медсестра помогла Веронике подняться с колен и под руку довела до двери.

— У меня дочь почти вашего возраста. Когда вас сюда привезли, под всеми этими капельницами, я удивилась, с чего бы это такая красивая, молодая девушка, у которой вся жизнь впереди, вдруг решила покончить с собой. Потом поползли слухи: письмо, которое вы оставили, — мне, кстати, не слишком верится, что оно и есть причина вашей попытки самоубийства, — а также считанные дни, отведенные вам болезнью сердца. У меня из головы не выходила собственная дочь: а вдруг и она решится на что-нибудь подобное?

Откуда вообще берутся люди, которые идут против естественного закона жизни — бороться за выживание любой ценой?

— Вот поэтому я и плакала сейчас, — сказала Вероника. — Приняв таблетки, я хотела убить в самой себе ту, кого презирала. Я не думала о том, что внутри меня есть другие Вероники, которых я так и не сумела полюбить.

— А что заставляет человека презирать самого себя?

— Наверное, трусость. Или вечная боязнь провала, страх не оправдать возложенных на тебя надежд. Ведь еще совсем недавно мне было так весело; я забыла о своем смертном приговоре. А когда снова вспомнила ситуацию, в которую угодила, я ужаснулась.

Медсестра открыла дверь, и Вероника вышла.

Как вообще ей в голову пришло о таком спросить? Чего она хочет — понять, почему я плакала? Неужели не ясно, что я совершенно нормальный человек, у меня те же желания и страхи, что и у всех людей, и такой вопрос — учитывая, что дела мои безнадежны, — может попросту повергнуть в отчаяние?

Проходя по коридорам, погруженным в больничный полумрак, Вероника думала о том, что теперь уже слишком поздно: ей не удастся справиться с собственным страхом.

Нельзя терять самообладание. Если уж я на что-то решилась, то нужно идти до конца.