Верю !

Тесно было в воздухе, тесно и беспокойно. Казалось, ползешь где-то в темном коридоре, цепляясь за шершавые стены, ползешь на четвереньках, вдыхая что-то спертое и круглое, как булыжник, и чувствуешь, как впереди тебя тоже кто-то ползет и кто-то, хрипя, ползет сзади, и сверху медленно капает теплая вода.

Моя соседка была мне видна в профиль. Это был артистически тонкий и гордый профиль с прямым носом и мягким изломом губ.

Я глядел на нее и мысленно изменял линию ее носа и губ, изменял еле заметно, в самых маленьких дозах, но получались странные результаты.

Я находил, что если бы нос и губы ее поднять только на один миллиметр, то вышла бы пьяная баба-крикунья, которую всегда можно было встретить на здешнем базаре; если бы их опустить на миллиметр - вышла бы голодная хористка.

И мне мучительно хотелось видеть, как с этой измененной линией профиля она воспринимала бы те же самые впечатления жизни, и хотелось доказать самому себе, что она была бы тогда лишней и немой.

Бывают такие зимние пейзажи: на заднем плане фиолетовый лес, на переднем по наезженной дороге ярко-желтые пятна оброненной с возов соломы; синее небо и иней на деревьях.

Подавляюще красиво и вместе с тем холодно и пусто. Таким зимним пейзажем была она.

Когда я, год тому назад, твердил ей бессвязные признания, она смеялась...

Хористки плясали и пели.

Ничего не было музыкального в их пении, ничего веселого в их пляске, была боль. Хотелось забыть, что они тоже люди, но забыть было нельзя.

И вслед за ними широкой панорамой развертывалось все, чего забыть было нельзя: серые избы, голодный тиф, пугливые кладбища...

Все это расстилалось, как какая-то бесконечная палуба побывавшего в шторме судна, хмурая, обледенелая, глядящая кругом испуганными глазами, а над ней сияли, лучились безжалостно-насмешливые слова: "Забыть нельзя!.."

Хористки плясали и пели.

Они то сходились, то расходились, некрасиво перегибаясь и ударяя в бубны.

Старенькие, оборванные декорации, изображавшие лес, печально коробились и скучно качали кончиками выцветших ветвей.

Скрипели неплотно пригнанные половицы.

Таинственно-огромный гриф контрабаса неровно и медленно наклонялся то вправо, то влево, вслед за ним, точно догоняя его, металась седая кудлатая голова капельмейстера.

Несколькими рядами колючих зигзагообразных волн врывались в душный, тяжелый воздух звуки оркестра и хора.

Спереди, сзади и с боков торчали человечьи головы.

На один момент показалось даже, что все "забыли", но забыть было нельзя.

Перед самым концом пения и пляски вспыхнуло яркое тряпье той самой голодной хористки, которая держалась с левого края.

После говорили, что она подвинулась слишком близко к рампе и, неловкая, задела платьем стеклянную лампочку.

Я не помню ясно, что было потом. Помню смешанный гул, стук, треск, безумные лица. Как от разгоравшегося ядра, хлынули все в разные стороны от горящей на сцене хористки.

Как острые, тонкие, змеевидные бичи, хлестали бегущих людей ее страшные крики.

Истерично-визгливо рыдали женщины.

Как сквозь узкую воронку, протискивалась живым потоком сквозь входные двери черная человечья толпа.

Точно из засады на приступ, через барьер в зрительный зал перепрыгивали обезумевшие музыканты.

Точно отрываясь от лиц, впереди людей реяли в спертом воздухе страшно расширенные, горящие непонимающим ужасом глаза, и ничего не было видно из-за этого облака страшных глаз.

Кто-то, пробегая мимо, сильно толкнул мою соседку, и она ударилась головой о скамью.

Перед этим она кричала звонко и режуще, теперь лежала без чувств.

Я схватил ее на руки, белую, легкую, застывшую, и двинулся к выходу.

Там шла борьба. Гориллоподобный аптекарь, как крот, рылся толстыми локтями в живой массе тел... Кого-то придавили к острому косяку дверей, и он кричал хриплым голосом затравленного лесного кабана... Кто-то упал в середине дверей, и по нем уже шли, как по мягкой зыбкой плотине...

Запахом горящего мяса вдогонку толпе бросило со сцены.

Уже ликующе вспыхивали там декорации.

Старенькие, полинялые, они горели так злорадно-весело, точно давно дожидались этого момента, точно смертельно надоело им, оборванным, нищим, лживым и грязным, видеть ложь, грязь и нищету.

Рушились подмостки.

Казалось, что стены тоже дрожали и готовились рухнуть, и испуганно глядели с них портреты композиторов и драматургов.

Кричали женщины.

Одна мысль: "Уйти" - безостановочно звенела в тяжелых головах.

Никто не прикрывался, все были обнажены, кусались, царапались ногтями, били кулаками, локтями, коленями...

Не было ни ближних, ни дальних, ни друзей, ни врагов; была живая стена, которую нужно было пробить, чтобы выйти.

Я подумал, что самой страшной драмой в истории человечества был потоп.

Казалось, что уже все горело сзади: горел воздух, горели крики.

Казалось, что все горело и внутри, что клубок нервов, вылетевших навстречу внешним впечатлениям, был обожжен и поспешно спрятался внутрь, но и там не мог погаснуть, и то медленно тлел, то вспыхивал ярко и жгуче.

А впереди было что-то черное, ревущее и холодное; за этим черным и ревущим должны были сиять простор и свет, и теперь их брали с бою.