Вера Николаевна Фигнер

Пожалуй, наиболее характерной страницей в истории политической жизни В.Н. Фигнер была ее харьковская беседа с Н.К. Михайловским в октябре 1882 года. История этой беседы более или менее известна. Граф Воронцов-Дашков[5] через Н.Я. Николадзе[6] довел до сведения Исполнительного Комитета «Народной Воли», что правительство готово (на предстоящей коронации Александра III) объявить амнистию и дать России полную свободу слова, если «Народная Воля» прекратит террор. Это предложение Николадзе передал Н.К. Михайловскому, роль которого в партии он, вероятно, преувеличивал. Михайловский отправился в Харьков разыскивать Веру Фигнер: большая часть других вождей «Народной Воли» погибла или находилась уже за границей.

Министр двора, граф И.И. Воронцов-Дашков, был, как известно, одним из главных деятелей «Священной дружины». Он даже значился в ней «большим» (по другим сведениям, был «братом № 6»). Относительно этой организации, поставившей себе целью конспиративную борьбу с революционерами и поглотившей много денег[7], двух мнений нет: тут сошлись почти все, от Салтыкова-Щедрина, изобразившего ее под названием «Клуба взволнованных лоботрясов», до главы полиции Судейкина[8], всячески проклинавшего Лигу. Однако в нее входили и люди умные, как тот же Воронцов-Дашков, как гр. П.П. Шувалов[9] («брат № 8»), автор известного конституционного проекта. Но умные люди скоро в Лиге разочаровались. «Наибольший» разочаровался едва ли не первый, уже тогда склонившись в пользу конституции. Едва ли Михайловский знал его лично. Тем не менее, он счел предложение весьма серьезным, а Вере Николаевне говорил даже, что исходит оно от человека, который «выше всяких подозрений» (почему-то он ей Воронцова не назвал).

На верхах власти за этим странным делом скрывалась борьба двух групп влиятельных сановников. Во главе одной, либеральной, были Воронцов-Дашков и Шувалов. Вождем реакционной группы, кроме Победоносцева, был граф Дмитрий Толстой[10]. Вероятно, Воронцов Дашков переоценивал свое влияние на царя. Многое из того, что было возможно при Александре II, стало невозможным при Александре III. Не знаю, впрочем, очень ли верил Воронцов-Дашков в успех своей идеи (хоть я и слышал об этом рассказ его родных). Воспоминаний он не оставил. Н.Я. Николадзе, имевший тогда с ним несколько бесед, пишет: «Граф Воронцов-Дашков принял и выслушал меня внимательно, но с видом утомленного вельможи, которому всё бесконечно надоело и которому нечего желать и не к чему стремиться». Его особенно интересовало, «насколько действительно имеется оснований предполагать, что подобными мерами (т.е. амнистией и свободой слова. — М.А.) можно обезоружить революционеров». Правительство же, по его словам, на эти меры «охотно согласится». Граф Шувалов шел гораздо дальше.

Михайловский признал, что предложение Воронцова-Дашкова стоит риска поездки в Харьков на свидание с В.Н. Фигнер. Вдобавок он совершенно не верил в могущество «Народной Воли». Он говорил Николадзе: «Революционная партия… до крайности ослаблена. Ей все равно долго ничего серьезного нельзя будет делать собственными силами. В этом положении компромисс с правительством, как бы жалки для партии ни были прямые его выгоды, все же послужит ей золотым мостом, оправданием ее продолжительного бездействия, и без того ведь неизбежного, признанием ее воюющей державой, а главное, передышкой в трудную пору и спасением ее от окончательного разгрома последних ее остатков. А может быть, удастся и реальные какие-нибудь блага выторговать, вроде улучшения положения печати, частичной амнистии и т.п.».

Вероятно, полностью своей мысли Михайловский в беседе с Николадзе (все-таки чужим человеком) недоговаривал. С гораздо большей откровенностью он ее высказал в 1883 году в письмах из Вены к П.Л. Лаврову: «В горькую минуту, тянувшуюся, впрочем, не одну минуту, — писал он, — решил было эмигрировать и пристроиться к вам окончательно и бесповоротно. Мысль эту я бросил по многим причинам… Я не революционер — всякому свое. Борьба со старыми богами меня не занимает, потому что их песня спета и падение их есть дело времени. Новые боги гораздо опаснее и в этом смысле хуже. Смотря так на дело, я могу до известной степени быть в дружбе со старыми богами и, следовательно, писать и в России…». «Скажите же мне ваше повелительное наклонение не в теоретической области, а в практической. В ожидании я вам скажу свое: сидите смирно и готовьтесь… Япония, Турция имеют конституцию, должен же придти и наш черед. Я, впрочем, не знаю, в какой форме придет момент действия, но знаю, что теперь его нет и что молодежь должна его встретить не с Молешоттом[11] на устах и не с игрушечными коммунами, а с действительным знанием русского народа и полным умением различать добро и зло европейской цивилизации. Откровенно говоря, я не так боюсь реакции, как революции. Готовить людей к революции в России трудно, готовить к тому, чтобы они встретили революцию как следует, можно и, следовательно, должно».