Венки Обимура

— Ох, навылет ты меня… Но нет уж дороги мне обратной, далеко ушла я от живых!

— А ты вернись, вернись! Вспомни Иванушку… — чуть слышно выговорила Ульяна, и девушка сникла в ее руках. С трудом довела ее Ульяна до лавки, усадила. Долго сидели они молча, потом Наталья вдруг тихонько запела:

Ты трава моя, ты шелковая,
Ты весной росла, летом выросла.
Под осень травка засыхать стала,
Про мил-дружка забывать стала.
Мил сушил-крушил, сердце высушил,
Ох да свел меня с ума-разума…

Забилась Наталья:

— Из-за него, лиходея, отцветаю прежде времени! По нему, проклятому, столько слез источила! Будь и ему так же горько да солоно, пусть и его румянец сокроется, пусть и его глазоньки исплачутся!..

Ульяна крепко прижала ее к себе:

— Опомнись! Каково ему будет жить, зная, что любимая не прощенное, а клятое слово ему напоследок вымолвила?! Да проведай он, что ты с собою понаделала, прилетел бы сокола быстрее! Но крепки засовы монастырские, не добраться туда мирской весточке, и сова ночная крылья обобьет, а не проскользнет. Уж я-то знаю… — печально молвила она.

— Не я — горе мое кричит, — всхлипнула Наталья. — А помнишь, как в водах пресветлого Обимура ты показала меня с Иванушкой? Я в наряде была диковинном, белом, что яблоневый сад по весне. Хоть бы одним глазком на него взглянуть, на моего сокола ясного…

— Взглянешь! Ведаю, сбудется! Только отврати ты взор от сырой земли, посмотри: заря на небе пробуждается, светлой росой умывается! — приговаривала Ульяна, подводя девушку к окну и толкая ставни.

Изгнанник едва успел отскочить за развесистую, широкоствольную черемуху, затаился.

— Что за дерево среди двора? — спросила вдруг Наталья.

— Черемуха, иль не признала? — удивилась Ульяна.

— Черемуха? Нет… Нездешнее это дерево! Вон, видишь? Голубь на нем сидит, а под деревом корыто стоит. Голубь с дерева лист щиплет, в корыто сыплет — а с дерева лист не убывается, корыто не наполняется. Скоро и я, как тот лист…

Изгнанник огляделся, силясь увидеть голубя и корыто, а Наталья схватилась за оконницу:

— Кто там хоронится?

— Нету никого, — уговаривала Ульяна, — черемуха это, нет там никакого голубя, девонька, хватит о смерти речь вести!

— Смотри!.. — исступленно крикнула Наталья, и Изгнанник понял, что его заметили. — Это он, он! Иванушка, свет мой!

Оцепенел Изгнанник, зажмурился. Отчего-то вспомнилась вдруг ему чудодейная Купальская ночь, и костры, и венки, блеск глаз при луне, и ласка волн… А потом пришла неведомая ранее жалость. Почудилось, будто стоит он, прижавшись влажной от слез щекой к решетке оконной, а вокруг темные стены. Сердце рванулось, забилось быстро-быстро!..

— Наташа! — воскликнул Иван, выбегая из-за дерева, и словно на крыльях влетел в окно. — Душа моя!

— Иванушка, сокол! Ты пришел, ты здесь!

— Я здесь, я с тобой.

— Так ты не разлюбил меня? Не забыл?

— Разве такое возможно? Раньше звезды погаснут, раньше месяц уплывет навсегда в заоблачные страны. Я пришел, я не уйду. Всегда буду с тобой!

— Со мной, — прошептала Наталья, закрывая глаза. — Всегда… — И уж больше ничего не говорила.

Ульяна подошла к окну и поставила на подоконник чашу.

На Руси испокон, как кто умрет, отворяют в доме окна и, ставят чашу с водой, чтоб душа покойника в ней купалась. Душа ведь не сразу место своих земных страданий покидает. Летает она вокруг покинутого ею праха то белым голубем, то бабочкой в окно бьется, то огоньком мерцает над крышей. До девятого дня нет ей покою. Уж и погребен усопший, а в доме все еще ощутимо его присутствие. И лишь после сороковин, когда истлеет сердце мертвое, определится бедная душа либо в райские сады, либо в геенну огненную. До того же времени бродит она, тоскуя по жизни земной.

Как же ей не тосковать, не печалиться? Сорвут ли девицы на Второй Спас яблочко наливное, загадают о своей судьбе, проглотив первый кусочек, — их подруженьке не сказать с ними заветных слов: «Что загадано — то надумано, что надумано — то сбудется, что сбудется — не минуется!» Заведут ли песню заунывную, — не подтянет им подруженька, не вплетет свой голос в их венок. Разве что душа ее ту песню услышит:

Полынька, полынька, травонька горькая!
Не я тебя садила, не я сеяла.
Сама ты, злодейка, уродилася,
По зеленому садочку расстелилася,
Заняла, злодейка, в саду местечко
Место доброе, хлебородное…

* * *

С вечера каша ушла из печи, и Митрей, крепко осердясь, выругал бабу раззявой. И то хорошо, что кулаком не приласкал! Найдешь ли примету хуже, чем каша сбежавшая? Разве что очи засвербят, слезу предвещая, или домовой загремит в поставце посудой: осторожно, баба, с огнем, не зарони искры, не сделался бы пожар! Вот и каша ушедшая — к беде…