Венгры

— Прислуга? — удивился Гуркевич.

— Прислуга хозяина виллы. Богатый промышленник. Сидит в подвале госпиталя. Подожди… Последи за коммутатором. Если дверца клапана откинется, зови.

Лёля вышла. Клапаны под лампочкой поблескивали никелем. Громыхнуло железнодорожное орудие, и откинулось сразу пять дверок.

— О Боже! — воскликнул Гуркевич. — Лёля!

— Это от сотрясения, — объяснила она, входя. — На кухне еще есть огонь. Возьми угля из этой кучи и подложи там под плиту. Картошка на сковороде.

Со звоном откинулась дверца.

— Снова Лис, — вздохнула Лёля. — Да, Медведь слушает. Соединяю с Барсуком.

Зеркальце. Фото 1944 года

В углу был горкой навален уголь. Гуркевич с трудом наклонился, поднял пару кусочков с краю. Сверху покатились здоровенные куски.

— Этот Барсук наверняка ваш полковник, — заметил он. — Я его вроде бы видел.

— Откуда ты знаешь? — изумилась Лёля. Гуркевич не ответил. Из-под черных кусков угля показался угол деревянного сундука.

— А это что? — спросил удивленно Гуркевич. — Сокровища?

Он принялся сбрасывать уголь. Вскоре крышка была очищена. Гуркевич с силой дернул. Заскрипели петли.

— Тише ты, — шепнула Лёля. — Разбудишь…

Гуркевич замер с разинутым ртом. В сундуке рядами стояли бутылки различных размеров и форм.

— Боже! — ахнул он.

Вынул первую попавшуюся, высокую, замшелую и стройную. Желтела поблекшая этикетка.

— Господи, Лёля… Токай… тысяча восемьсот семьдесят первый год. Из подвалов князя Гогенлоэ… Понимаешь? Господи… А это? Шампанское… Наливки, тысяча девятьсот двадцать второй… Год моего рождения… Нет, разбудите меня! И вы на этом сидели, растяпы?

Лёля распахнула глаза.

— Это хозяина… — прошептала она.

Снова загрохотало орудие.

— Хозяина! — прыснул Гуркевич. — Давай стаканы! Жарь картошку! Мы пьем токай из подвалов князя Гогенлоэ! Венгр с поляком два собрата! Если бы ты знала, Лёля, если бы ты знала!

— Что? — удивилась она.

— Военная тайна, — вздохнул Гуркевич. — Я спасаю восстание, понимаешь?

— Ты? — еще больше удивилась она. — И что на этом можно наварить?

— Пулю в лоб! — брякнул он, ковыряясь ножиком в горлышке бутылки. — Или орден!

— И ты в это лезешь? Ради ордена? Пупсик…

— Ты меня еще не знаешь! — заявил Гуркевич. — Скажешь, я торговал? Так то ведь для отвода глаз! А теперь пришел мой день!

Звякнула дверца клапана.

— Снова Садыба, — вздохнула Лёля. — Стаканы на полке. Соединяю с Барсуком…

— Садыба? — подскочил Гуркевич. — Чего им надо?

Лёля прислушалась.

— Сообщают о подозрительных перемещениях немцев. Слышен шум моторов.

Гуркевич разлил по стаканам темную, цвета красного дерева жидкость.

— Вот ведь черт! — проговорил он озабоченно. — Ну да ладно, двум смертям не бывать! — добавил он через секунду — и шумно втянул в себя токай.

Бутылка была почти пуста. Гуркевич сидел верхом на сундуке. Лёля опустила голову на ящик коммутатора.

— Пей, Лёля, — бормотал он неразборчиво, пододвигая к ней стакан. — Славное винишко… Семьдесят три года дожидалось тут пана Гуркевича.

Лёля подняла голову — было заметно, что с трудом.

— Не могу, — прошептала она. — Как-то оно не пошло. Голова кружится… А я ведь едва пригубила… Лис будет звонить…

— К черту Лиса! — пробормотал Гуркевич. — Ты отличная баба. Жалко, что тебя не завоевал. Почему я на тебе не женился, Лёля?

— Вот именно, — прошептала она в полуобмороке. — Почему все кружится?

— Так прошляпить… Это все из-за Зоськи, Зоська виновата! Спеленала меня, как мумию… Ни рукой ни ногой… Я с тобой… мы… Зачем мне эта Зоська?

— Вот именно, — вздохнула тихо Лёля. — Сейчас позвонит Лис…

Гуркевич залпом выпил остатки токая, отбросил бутылку в угол. Его качнуло.

— А что теперь? — пробормотал он. — Шампанского? Коньяка? Наливки?

По ступенькам застучали каблуки. В подвал вбежала, на ходу закалывая волосы, высокая девушка в сером комбинезоне.

— Ягодка, уже шесть! — воскликнула она. — Иди поспи…

Лёля с усилием приподнялась. Гуркевич привстал, но тут же опустился на сундук.

Кадр из фильма «Eroica»

— Черт! — промямлил он. — Шесть? Я… мне надо идти. Сейчас! Не могу подняться… Что такое, господа? Меня парализовало, да?

Высокая девушка застыла в изумлении. Лёля направилась к двери, держась рукой за стену. Гуркевич вскочил, покачнулся, ударился о столик.

— Воды! — взмолился он. — Полейте мне на голову воды! Чертов токай Гогенлоэ! Венгры! Я должен… идти!

И, тяжело ступая, потащился к выходу.

Полями Гуркевич перебрался на Повсинскую. Вокруг царила гнетущая тишина. Улица была пуста. Ночной обстрел погнул трамвайные столбы, снес несколько домишек, там и сям повредил мостовую. С Окентья поднимались «юнкерсы», соединялись в тройки и шли дугою в сторону Садыбы.

— Летят, летят, — стонал Гуркевич. — Бедное Средместье…

Он брел, выписывая неровные круги по мостовой.

— Ноги, чтоб их… Идут куда хотят… Так надраться дурацким вином!..

Из центра докатился грохот серии разрывов — немцы принялись бить из минометов. Начинался новый день восстания. В воздухе уже висели «юнкерсы» — шесть троек. Где-то вдали с треском взрывались мины.

— Была квартира, и нету… — пожаловался Гуркевич. — Куда ты пойдешь, сиротина?