Венгерский набоб

– Но вспомним теперь и о том, кому я горчайшими часами своей жизни обязан, – собравшись с силами, сказал он. – О племяннике моем, который крещен Белой, но назвал себя Абеллино. Не стану все его прегрешения перечислять пред господом, отечеством и передо мной. Да простят ему родина и всевышний, как я ему прощаю! Но не хочу обманывать бога и говорить в этот час, будто люблю племянника. Он так же безразличен мне, как любой посторонний человек. Наказанием ему свыше почитаю я, что, расточив свое состояние за границей, он не может унаследовать моего. Сам искал, сам заслужил, сам и навлек на себя этот удар. Не пришли он мне гроб на именины, не плети козней и не замышляй погубить невинную девушку на выданье, никогда не стала бы она моей женой, упокой, господи, прах ее во земле и душу на небесах, и не родился б у меня сын; тогда он, Бела, был бы моим наследником. Господь рассудил иначе, и сам он тому виной. Теперь его ждет нищета. Долгов у него больше, чем волос на голове. Что же с ним будет? Работать не любит, ничего не умеет, никогда не учился ничему; некуда ему себя девать, ни душу, ни тело. На самоубийство он не решится – сластолюбцы не кончают с собой. Да и не желаю я ему этого! Пусть живет, пускай будет у него время покаяться. И нищеты ему не желаю, не хочу, чтобы нужда заставила его чужие пороги обивать. А назначаю ему в конторе моего пештского адвоката получать ежедневно один золотой. Думаю, этого довольно, чтобы в хлебе насущном не нуждаться. Но за этим золотым надлежит ему каждый раз являться самолично, никому, кроме него, он выдаваться не будет, а в какой день окажется не востребован – перейдет в собственность адвоката, и ни арест налагать на этот пенсион в счет долгов, ни авансом ничего выплачивать хоть за день не дозволяется. В день же моих именин единовременно сто золотых будет получать. Пусть всякий раз заранее предвкушает этот день и вспоминает обо мне из года в год.

На сем я кончаю земные свои дела.

Больше нет у меня родичей, о ком надлежало бы позаботиться.

А друзей нетрудно сосчитать, друзей у меня – по заслугам, не по прозванью – только трое. Первый – Рудольф. Ему я вверяю сына. Второй – Мишка Киш; он тоже добра мне желал, любил, в беде никогда не покидал. Ему завещаю я любимого своего коня и любимых борзых. Знаю, лучшего хозяина для них и лучшей памяти по себе не оставлю. Третий мой добрый друг – Петер Варга, управляющий…

– Ах, сударь… – пробормотал другой старик плохо повинующимся языком.

– На него оставляю престарелого Пала, моего гайдука, и скомороха Выдру и лапайский хутор ему отделяю, купленный мной, пусть живет там да поживает с двумя моими верными слугами. За всеми служащими, что именьями моими управляют, место сохранить, а ежели отпустить придется кого по увечью или непригодности, и тогда жалованья не лишать… Что еще остается из отчуждаемого имущества, то душеприказчик и исполнитель настоящий моей последней воли граф Рудольф Сент-Ирмаи пускай по собственному здравому рассуждению обратит на учреждения, кои могут способствовать возвышению отечества. Желаю – и господа о том молю – земле сей, где прах моих отцов покоится и куда сам я сойду, вечного счастья и процветания, дабы народ, к коему принадлежу высшим произволением, занял трудами более разумных и лучших поколений достойное место среди прочих просвещенных наций и имя «мадьяр» уважаемо стало чужестранцами. Я же, рожденный в глухую пору, ничем боле не пригожусь этой новой, счастливой, благородной и мыслящей эпохе. Я только место могу освободить… А теперь, дух свой препоручая господу, тело же земле, буду спокойно ждать своего часа, уповая с верой на скорое его приближение.

И последние слова были записаны. Стряпчий прочел завещание, и вслед за Яношем Карпати присутствующие подписали его. Затем, скрепленное печатью, оно было в ту же ночь составлено во втором экземпляре, врученном Рудольфу как губернатору.

Карпати между тем попросил святого отца позвать причетника.

Тот вошел и поставил на круглый столик черного дерева золотую чашу с вином и золотую тарелочку с ломтиком хлеба. Это были кровь и тело Христовы, даваемые умирающим при последнем причастии.

Священник подошел к столику с вином и хлебом. Карпати с христианским смирением приблизился к святым дарам, остальные безмолвно стали вокруг.

Священник преломил хлеб:

– Вкуси от тела господня, и благодать его да пребудет с тобой! – И подал чашу: – Кровь его да смоет прегрешения твои!

Янош перекрестился благоговейно после этого простого обряда и обратился спокойно, умиротворенно к святому отцу:

– Вскоре воочию узрю небесную нашу отчизну. И если услышите, что я болен, не молитесь во храме за мое выздоровление, помолитесь лучше за жизнь новую. А теперь к сыну пойдемте.

К сыну! Сколько чувства, трепетного волнения в этом слове.

Все, кто был, последовали за ним и встали вокруг колыбельки; ребенок серьезно, как равный, оглядел молчаливые мужские лица. Отец вынул его из колыбели и взял на руки. Мальчик не спускал с него больших, умных глаз и после каждого нежного поцелуя снова протягивал ему губки.