Венеция: Лев, город и вода

На следующий день наведываюсь в Академию. Иду я туда ради весьма мирской «Тайной вечери» Веронезе, но картина на реставрации, зал отгорожен ширмой. Двое реставраторов, мужчина и женщина, сидят рядом на низкой лавочке и занимаются каменными плитами под розовым и зеленым персонажами, так я их называю. Палочкой, на которой закреплен белый тампончик, они что-то втирают в крохотный участок. Тот заметно светлеет. Женщина — в красном того оттенка, что гармонирует с одной из фигур. Время от времени оба опускают свои волшебные палочки и спорят о каком-либо цвете или направлении, жесты их театральны, как у Веронезе. Не помню, Бодлер ли сравнивал музеи с борделями, но одно не подлежит сомнению: картин, которые чего-то ждут от тебя, всегда намного больше, нежели таких, от которых чего-то ждешь ты сам. Вот почему атмосфера в большинстве музеев весьма гнетущая, все эти планомерно расписанные квадратные метры, развешенные так призывно и ничего тебе не говорящие, висящие там, просто чтобы проиллюстрировать некий период, представить имена, подтвердить репутации. Но сегодня, разочарованно уходя от сокрытого Веронезе, я вдруг кое-что замечаю.

Что-то на полотне, мимо которого я успел пройти, зовет меня обратно, мой мозг за что-то там зацепился. О художнике, Бонифацио де Питати, я никогда не слыхал. Картина носит название «Явление Вечного» («Apparizione dell’Eterno») и именно так и выглядит. Над Кампанилой — на самом деле в 1902 году она рухнула, но художник, скончавшийся несколькими столетиями ранее, не мог этого знать — грозно нависает мрачная туча. Верхушка Кам-панилы не видна, сама туча слоиста, и, широко раскинув руки, мимо летит старец в еще более темном, опять-таки похожем на тучу плаще, окруженный головами и конечностями — тенью ладошки, взлетающим вверх фрагментом пухлого плечика — весьма непривлекательных ангелочков, именуемых яуязядо. Недосягаем для тьмы плаща и меньшего сумрака тучи остается голубь, сияющий странным, пронзительным светом. За много лет я вполне усвоил науку трактовки такого рода картин. Это Бог Отец и Святой Дух, без сопровождения Сына они с огромной скоростью мчатся над лагуной. Собор Сан-Марко изображен тонкими, четкими мазками, все прочее — слегка расплывчато, я лишь с трудом осознаю, что этот так давно написанный храм в реальности расположен буквально рядом со мной. По обширной площади двигаются намеченные легкими штрихами человеческие существа. Кое-кто из них воздел вверх слабые руки, похожие на мушиные крылышки, однако ж массовой паники, как при стрельбе, эта манифестация Вечности отнюдь не вызывает. В голубином свете тут и там видны корабельные паруса, но присутствующие на площади анонимны, у них нет лиц, а значит, нет ни имен, ни характеров, они всего лишь толпа. Из красочной мостовой с трудом высвобождается намек на собаку, пятно, изображающее собаку, среди прочих, тоже материальных пятен, не изображающих ничего, никаких самостоятельных имен, просто нюансы цвета и камня, просто добавки. Кто-то несет то ли бочку, то ли тяжелую вязанку дров и потому согнулся, многие толпятся вокруг кого-то одного, но почему — непонятно, с козырька лавки свисают товары: длинные заячьи тушки, платки, пучки лаванды, только художнику известно, что это. В направлении полета «Явление» бросает незначительные тени, купола Сан-Марко сужены, преувеличенно сужены, будто не удались стеклодуву, слишком высокие и слишком тонкие.

Еще раз, словно тоже мог стоять там, я всматриваюсь в странные вереницы человеческих существ, в давних венецианцев. Они выстроились будто на английской автобусной остановке, но самой остановки нет, ожидание, в каком они пребывают, явно начинается в каком-то потаенном месте Ничто, и мне хочется сию же минуту отыскать на площади это место, указанное формулой, которую сумею прочитать только я, а стало быть, я, именно я, увижу Вечность, которая там, и только там, замаскированная под старца, что гонится за голубем, пролетит мимо, словно он еще может настичь Икара.

ГРЕЗА О МОГУЩЕСТВЕ И ДЕНЬГАХ