Венедикт Ерофеев и о Венедикте Ерофееве

Виток за витком, мука за мукой, низвергается Веничка к конечному пределу перрона: два круга смятения (Сатана и Сфинкс), два круга смертельной тревоги (княгиня и камердинер Петр), два круга ужаса (Эринии и Суламифь) – и вот пришло время двух кругов уничтожения. Героя уничтожают вовсе не одним ударом, а многократно, вновь и вновь, в кошмаре как наяву, наяву как в кошмаре, но без малейшей надежды на спасительное пробуждение. После всех тычков и хватаний (Сфинкс), дранья за волосы (камердинер Петр), ударов и затаптывания (Эринии) – теперь, на потустороннем перроне, Веничку ждет морок возобновляемой смерти, играющей с ним, перебрасывающей между гибелью понарошку и «гибелью всерьез». Сначала бесовский пункт прибытия (Москва вместо Петушков) оказывается седьмым кругом страданий – местом убиения (царь Митридат), а затем восьмым – местом бойни (рабочий с молотом и крестьянка с серпом).

Выйдя из вагона на перрон, Веничка восклицает: «Царица Небесная, я – в Петушках!..» (Ерофеев 2003: 211) – но он не в Петушках, а в Москве как «тупике бытия». В конце поэмы повторяются, по неумолимой логике закольцовывания, и все главные темы, заданные вначале. Как в первых главках, Веничка и в последних оказывается в пространстве тотального отчуждения – только теперь это отчуждение в прогрессии, во вселенском масштабе. На стук героя, вопреки евангельскому: «Стучите, и отворят вам» (Матф. 7: 7), – не следует никакого ответа. Но никто не отвечает и сверху («…но правды нет и выше»): «все ‹…› путеводные звезды катятся к закату» (Ерофеев 2003: 214), ангелы смеются страшным смехом, а Господь – молчит. Веничку окружает космическая пустота, и на огромных улицах и площадях, среди огромных домов он видит только преследователей, только потусторонних мстителей.

Веничка задает отчаянные вопросы – почему и зачем? Почему четверка должна непременно убить героя? На этот вопрос отвечают: «А потому»; «Да потому» (Ерофеев 2003: 215); таков абсурдный ответ бездны, «жижи карего цвета»; ответ той бессмыслицы, которая плещется уже за пределами трагедии с мудростью Силена и дионисийской магмой. И все же – не получив другого ответа от тьмы, кроме отмены всех смыслов, мы должны получить его от самого убиваемого. И здесь все упирается во вторую загадку – в лейтмотив буквы «Ю», расплывающейся в конце красным.

Финал поэмы неразрывно связал эту букву со смертью Венички – из‐за нее герой и погиб. Веничка – мученик узнавания: он нисходит до девятого круга ада по летящим в бездну вагонам, чтобы «мысль разрешить», «дойти до самой сути». Он спускается в «подполье души» и мира, жертвует себя «темным силам», чтобы допытаться до последнего смысла. Поэтому он и вызывает на себя тьму – если угодно, потому и допивается «до чертиков», до безумия, раскалывающего сознание, чтобы постичь истину ценности. Только опытом предельного отчуждения, боли, только на грани уничтожения можно всерьез сказать «да» или «нет» миру. И значит, в Веничкином кошмаре за ним должны прийти, подвести к краю боли и уничтожить – чтобы осветить конечный смысл последней вспышкой сознанья, чтобы породить знание о решающей ценности на последнем пороге боли.

Он твердит себе, что «на тех весах вздох и слеза перевесят расчет и умысел» (Ерофеев 2003: 214), но устоит ли эта ценность – «вздоха и слезы» – перед ужасом богооставленности и уничтожающего ангельского смеха? Чтобы выяснить, надо дойти до самого конца, до нижней точки девятого круга Inferno. И вот – на границе небытия, в пароксизме небывалой боли, последним всплеском сознанья – Веничка отвечает буквой «Ю».

Буква «Ю» – это метонимия маленькой гордости отца за четырехлетнего сына, уже знающего букву в конце алфавита, то есть милый пустяк как пароль нежности в мире малого. Затем: буква «Ю» – почти последняя в алфавите (гордое «Я» не в счет); значит, это метонимия всего незаметного, маргинального – прозябающего на обочине мира. Так буква «Ю» становится точкой пересечения всего «малого», «последнего» с Эросом умиления и жалости. «Слеза» – вот «звезда Вифлеема», «вздох» перевесит все ценности мира; императив «последней жалости» – вот этическое основание мира; вот ради чего Веничка совершил свой крестный путь, вот ради чего взорвался «личным апокалипсисом».

Получается, что Веничка через сошествие в ад испытал великую христианскую идею – любви к «малым сим», «нищим духом» – и так ее заново спас. «Транс-цен-ден-тально», – повторял декабрист в электричке «Москва – Петушки»; доведя до «последних столпов» свой порыв религиозного опыта, герой поэмы заново осмыслил это «выпитое», ставшее «пустой тарой» слово. В мире молчащего Бога и смеющихся над человеческой бедой ангелов – он трансцендировал в «милость», в идею «другого», в религию слез.

Список сокращений

Авдиев 1998:Авдиев И. Эринии и документы // Комментарии. М.; СПб. № 15. 1998. С. 151–161.

Берлин, Шталь 2005: Летопись жизни и творчества Венедикта Ерофеева / Сост. В. Берлин и Е. Шталь // «Живая Арктика»: альманах. Мурманск. № 1. 2005.