Вендетта

Близился полдень. Сервен еще не появлялся; его ученицам было известно, что он заканчивает картину для выставки. Уже несколько дней он подолгу оставался в своей мастерской, находившейся в другом месте. Вдруг лидер аристократической партии, этого маленького парламента, — мадемуазель Амели Тирион обратилась с длинной речью к своей соседке, и в группе патрицианок воцарилась торжественная тишина. Замолчала и удивленная банковская партия, стараясь угадать причину, вызвавшую это совещание. Вскоре секрет юных ультраправых открылся. Амели встала и, взяв стоявший подле нее мольберт, поставила его довольно далеко от дворяночек, у грубо сколоченной перегородки, за которой находился чулан; в этот чулан сваливали разбитые гипсовые слепки, холсты, забракованные учителем, там же хранился запас дров на зиму. Должно быть, Амели совершила чрезвычайно дерзкий поступок, — он вызвал ропот изумления. Однако юная щеголиха не обратила на это никакого внимания и завершила выселение отсутствующей товарки, быстро водворив рядом с ее мольбертом ящик с красками, табурет и прочее — коротко говоря, все, включая картину Прюдона, с которой писала копию опоздавшая ученица. Свидетельницы сего государственного переворота были потрясены. Но если «скамьи правых» молча приступили к работе, то на «скамьях левых» прения продолжались еще долго.

— Что-то скажет мадемуазель Пьомбо? — обратилась одна из девушек к лукавому оракулу первой группы — Матильде Роген.

— Она не из разговорчивых, — ответила Матильда, — но и через полвека будет помнить обиду, точно это случилось вчера, и сумеет жестоко отомстить. Вот уж с кем не хотела бы я поссориться!

— Гонение, которому подвергли ее наши девицы, тем более несправедливо, — сказала другая девушка, — что третьего дня Джиневру постигло большое огорчение: говорят, ее отец подал в отставку. Они только растравляют ее горе, а она была так добра к ним во время Ста дней[4]. Разве она сказала им хоть одно обидное слово? Напротив, избегала разговоров о политике. Но, кажется, в наших ультраправых говорит больше зависть, чем политические убеждения.

— Мне хочется поставить мольберт мадемуазель Пьомбо рядом с моим, — сказала Матильда Роген.

Она встала, но ее удержало новое соображение.

— При характере мадемуазель Джиневры нельзя предугадать, как она истолкует нашу любезность, подождем, что будет дальше.

— Eccola[5], — томно сказала черноглазая девушка.

За стеной и впрямь послышались шаги. Кто-то поднимался по лестнице.

«Вот она», — эти слова облетели все уста, и в мастерской воцарилось глубокое молчание.

Из-за чего Амели Тирион подвергла свою соученицу этакому остракизму, станет понятно, если мы скажем, что эта сцена разыгралась в конце июля 1815 года.

Вторичное восстановление Бурбонов[6] внесло разлад между многими близкими людьми, не пострадавшими при первой Реставрации. Теперь разногласия возникли чуть ли не в каждой семье, и вместе с политическим фанатизмом возобновились те печальные сцены, что омрачают историю всех стран в эпоху гражданских или религиозных войн.

Монархическая зараза, охватившая правительство, распространилась среди детей, девушек, стариков. Раздор проник под крышу каждого дома, и недоверие закрадывалось в человеческие поступки и самые сокровенные беседы.

Джиневра Пьомбо боготворила Наполеона, как же могла она его возненавидеть? Император был ее соотечественник и благодетель ее отца. Барон ди Пьомбо был в числе слуг Наполеона, принимавших самое деятельное участие в его возвращении с острова Эльба. Неспособный отречься от своих политических убеждений, более того, ревностно их исповедовавший, престарелый барон ди Пьомбо остался в Париже среди своих врагов. Кроме того, Джиневра Пьомбо могла попасть в список неблагонадежных уже хотя бы потому, что не скрывала, какое огорчение причинила ее семье вторая Реставрация. Пожалуй, единственный раз в жизни у нее исторгло слезы двойное известие о пленении Бонапарта на «Беллерофоне»[7] и об аресте Лабедуайера[8].