Велосипедист

Он не мог, например, вообразить, как представлял бы ее своим близким и многочисленным родственникам в Мартуке, людям несдержанным, плохо воспитанным, крикливым, острым на язык. А его друзья! Мог ли он оставить ее наедине с ними хоть на минуту, не рискуя, чтобы она не услышала глупость, пошлость или мат, нет, этого гарантировать он не мог.

Да что там родня и друзья, вся поездка в Мартук, без которой никак не обойтись, оказалась бы сплошным унижением для нее: и грязный вокзал, и пыльные улицы с разъезженными дорогами, на которые за долгую зиму ссыпают тонны золы, и дом, в котором он вырос, маленький и неказистый, без всяких удобств и, по ее меркам, наверное, не очень чистый. Все это приводило его в отчаяние. О чем бы она разговаривала с его родными и близкими? Зато он уже заранее слышал, как, похихикивая, судачили бы родственники, что она слишком тонка, а руки у нее чересчур изящны, чтобы вести хозяйство, а тетка уж непременно бы отметила, что с такой фигурой на детей особенно рассчитывать не приходится, а может, сказала бы шепотом, слышным на весь квартал, еще какую-нибудь пакость.

А свадьба? Это уже совсем вгоняло Руслана в отчаяние. Он помнил ее родителей — старомодных, чопорных интеллигентов. А его отец, у которого вряд ли были приличный пиджак и брюки (если бы это была единственная проблема, Руслан решил бы ее просто), с отекшим лицом алкоголика, уже после первой рюмки мог разразиться матом на весь дом, а к середине свадьбы непременно сцепился бы с кем-нибудь, потому что гулянье всегда заканчивал дракой и битьем посуды, отчего его уже лет десять никто не приглашал на свадьбы. И еще множество всяких проблем, которые он ясно представлял себе и о которых и упоминать-то стыдно, не давали Маринюку душевного покоя.

Однажды, когда он только отправил письмо и еще не получил ответа на свое предложение, ему приснилась собственная свадьба. К этому времени из-за саксофона Халила он уже стал завсегдатаем «Регины» и видел там немало торжеств. Гостями на его свадьбе оказались постоянные клиенты «Регины», люди разные, но публика солидная, хорошо одетая, умевшая держаться с достоинством, даже с некоторой манерностью, что тогда особенно нравилось Руслану. Но самое удивительное: за столом, там, где должны были сидеть его родители, он увидел Софи, певицу из оркестра, высокую изящную женщину с длинными, разбросанными по плечам густыми каштановыми волосами, и Марика Яцкаера, ее любовника, крупного импозантного мужчину, который каждый вечер появлялся за небольшим столиком у оркестра.

Софи и Марик, одетые по такому случаю с особой изысканностью и являвшие собой голливудскую пару родителей, говорили прекрасные тосты и так трогательно-нежно опекали молодых, что никто бы не усомнился в счастье прелестной пары.

Конечно, Руслан был не настолько глуп и бездушен, чтобы не устыдиться сна, он понимал, что даже «свадебный генерал» — уже пошло и безнравственно, а тут — подменить собственных родителей на более изысканных и вальяжных! Ему сразу припомнилось,— где-то он читал,— что человек, устыдившийся своих близких, порочен, с червоточинкой в душе. Но, как ни мучительно было это осознавать, он все же решил, что лучше опереточный Марик, картежный шулер, чем пьяный отец, при одном виде которого все гости тотчас начнут шушукаться о наследственности. Соглашаясь в душе на подмену, а проще сказать — подлог, он признавал за собой некую порочность, раздвоенность души…

Все эти годы он так долго пестовал свою любовь к ней, создал такой утонченный и изнеженный ее образ, что не мог представить, как Она, его возлюбленная, сможет стирать его грязные рубашки, как будет умываться по утрам у колонки, как делали это все его соседи, как будет ложиться рядом с ним на скрипучий хозяйский диван. Ему казалось, что Она может и, конечно же, должна жить в каких-то немыслимо-прекрасных условиях, о которых он мог только догадываться.

При всем своем воображении он не мог представить ее занятой будничными делами на кухне или просто в переполненном трамвае. Ясно ощущал одно: всю жизнь будет чувствовать себя виноватым, что не сумел воздать должное ее красоте. И молодым умом в те дни отметил для себя, что большая любовь — не только счастье, но и страдание. И потому, когда получил от нее отказ, даже вздохнул облегченно. С этого дня Она, ничуть не потускнев в его глазах, стала для него близкой как-то иначе, уже не мешая ему жить. «И слаще явного знакомства мне были вымыслы о них…» Она прошла через всю его жизнь, часто являлась в снах, и если бы у него спросили, кто у него первая любовь, Маринюк не задумываясь назвал бы пианистку с далекой улицы 1905 года.