Великий розенкрейцер

Захарьев-Овинов остановился, думая, что сказал все, и пристально своими горящими, будто мечущими искры глазами глядел в спокойные, тихие глаза брата. Да, он чувствовал большое удовлетворение, высказав ему всё, приняв этого близкого, полного какой-то особенной благодатной силы человека в свой духовный мир, открыв ему все тайники души своей. Но в то же время он чувствовал и глухую боль, ноющую тоску, которая так и давила теперь его сердце.

– Куда же ты поведешь меня? – спросил он грустным голосом.

Отец Николай внезапно оживился, встал и быстрым, нервным шагом стал ходить по комнате.

– Тебе один путь, – вдохновенным шепотом начал он, все возвышая и возвышая голос, – один только путь – к Богу!

– К Богу!? – почти простонал от внезапно прорвавшейся сердечной муки Захарьев-Овинов.

Это было не то восклицанием, не то вопросом.

– Ты не знаешь этого пути, – подходя к нему и весь сияя каким-то особенным светом, ясно видимым Захарьеву-Овинову, воскликнул священник. – Я не могу указать тебе его, пока ты сам его не узришь, а узреть его ты можешь лишь тогда, когда почувствуешь всю свою греховность, когда почувствуешь, что тебе нельзя ни часу, ни малой минуты оставаться в этой греховности. Да, брат мой, ты великий грешник – пойми же это!.. Пади ниц, плачь, рыдай, моли себе пощады!.. Будем вместе молить о ней Бога!

– В чем же грех мой? – мрачно спросил великий розенкрейцер, весь содрогаясь и чувствуя в словах священника великую, мучительную правду.

– Твой грех?! Он в том, что ты до самого последнего времени жил, никого не любя, служа злу, так как там, где нет любви, одно только царство зла, а где зло – там преступление, там грех и ужас. Тем, что ты никого не любил, ты уже совершал ежечасно тяжкое преступление и губил свою душу. Но за тобой еще один великий грех… Неужели забыл ты его? А ведь от твоего этого греха возмутилась вся природа, возмутилась сама смерть… и выслала к тебе твою жертву! Ведь не ты один, ведь и я ее видел, эту бедную жертву!.. С того света пришла она к тебе и назвала тебя убийцей!

Будто страшный удар грома разразился над головой Захарьева-Овинова, будто в самую душу его ударила молния. Все существо его потрясло, колени его подкосились – и он упал на пол, закрывая лицо руками. Он все понял.

– И я думал, что для меня возможно счастье!.. – простонал он.

Но могучий, глубоко убежденный голос священника уже звучал над ним:

– Для тебя возможно еще счастье, ибо бесконечно Божие милосердие! Поверь в Него, почувствуй Его – и тогда ты спасен. Ведь Он сотворил и тебя, и всех, и все! Ведь Он истинный Отец, пойми – Отец! Ты мог постигнуть все чудеса его творения, но Его не мог ты постигнуть разумом – и низринулся в безумие, ибо разве не безумие признавать творение без Творца, следствие без причины?! Плачь, рыдай, молись, забудь твою мудрость! Зови в себя любовь, зови ее немолчно, неустанно – и она придет на зов твой… Она войдет в твою душу – и тогда ты будешь спасен, ибо кем бы ты ни был – ты ничто, ничто без нее! Ты несчастнейший, преступнейший из смертных, пока нет любви в тебе… Плачь и молись…

Его голос оборвался. Он сам упал на колени рядом с братом и, охватив его крепко рукою, прижавшись головой к его голове, будто стараясь с ним слиться, войти в него, воскликнул, весь обливаясь слезами:

– Господи, помилуй! Господи, спаси нас!

XII

Когда Захарьев-Овинов простился с отцом Николаем, внушившим ему твердую надежду на спасенье и уничтожившим безнадежное отчаяние, которое было охватило его душу, он не пошел к себе. Он машинально прошел большой двор, вышел из ворот и направился по улице.

Он не замечал дороги, не видел встречных. Ему попалась возвращавшаяся домой Настасья Селиверстовна. Она уже было кинулась к нему с радостной улыбкой; но взгляд на его лицо ясно сказал ей, что он ни ее, да и никого не видит. Она отшатнулась, не посмела его окликнуть – и он прошел мимо.

Он бродил до самого вечера по улицам, а затем пришел к себе и заперся в своих комнатах. Никто так и не видел его весь день. Двери были на запоре, прислуга не посмела стучаться. Приготовленный ему обед остался нетронутым. Наконец дворецкий решил, что, верно, князь обедал где-нибудь у знакомых и, решив это, распорядился, чтобы убирали со стола.

Но князь нигде не обедал. Он ничего не ел весь день и даже не помнил, что существует пища, что человеку необходимо питаться. Ему не в новость были дни, проведенные в полном воздержании от пищи. Наконец, если бы голод напомнил ему о себе, у него был запас таинственного, подкрепляющего силы человека вещества, которым щедро снабдил его Ганс фон Небельштейн…