Великий перевал

— Будет время, — сказал Петька, тряхнув волосами, — будет время такое, что у всех все пойдет поровну, и войны не будет и никакой ссоры. Все будут довольны, и все работать будут, да ты чего фыркаешь, я тебе это не зря говорю. К нам, ребята, шарманщик на деревню приходил, и не простой это был шарманщик... а... слово-то позабыл! Во... во... агитатор! Так он бумажки раздавал и на них все это пропечатано. Как война кончится, так все и пойдет по-другому!

Вася вернулся домой только на заре.

Почти каждую ночь стал он убегать к своим новым друзьям. Они совсем перестали его дичиться, и ему было приятно слушать их простые, но по-своему серьезные беседы. Он никак не мог понять, почему Анна Григорьевна все время называла их хулиганами.

Однажды Вася возвращался домой. Заря едва-едва забрезжила на востоке. Вася по-обыкновению взобрался на липу и собирался уже перелезть на крышу терассы, как вдруг ветвь хрустнула, обломилась, и Вася шлепнулся на землю. Когда он попробовал встать, он почувствовал такую сильную боль в правой ноге, что вскрикнул и чуть-чуть не потерял сознание. На его крик прибежал ночной сторож, разбудил кого-то из прислуги, та подняла экономку Дарью Савельевну, и Васю внесли в дом под общее оханье и причитанье. Проснулся Франц Маркович, проснулась Анна Григорьевна, и тут на Васю обрушился целый град строгих внушений и нравоучений. Анна Григорьевна сразу догадалась, зачем ему понадобилось вылезать из окна. То, что Вася вывихнул себе ногу, ее нисколько не удовлетворило. Она, правда, каждый день вызывала доктора, но если сама заходила к Васе, то только за тем, чтобы напомнить ему о его непослушании.

— Бог все видит, — говорила она, — и он не терпит хулиганства.

Франц Маркович, чтобы угодить ей, тоже бранил Васю, называл его ослиным мозгом и русским дурачком.

Однажды горничная, улучив момент, когда никого не было в Васиной комнате, сунула ему что-то под подушку, — это Петька прислал ему в подарок яблоко.

К концу августа Вася мог уже немного ходить по комнате. Анна Григорьевна решила, что время переезжать в Москву. Она боялась, что Вася, поправившись, опять возобновит свои «шалости». Васе было очень грустно расставаться со своими приятелями. Он даже не имел возможности с ними проститься, но когда коляска с Анной Григорьевной и тарантас, где сидели Франц Маркович и Вася, выезжали из ворот «Ястребихи», мальчики издали махали ему шапками.

Все это происходило в конце лета 1916 г.

VI. В ТЕМНОТЕ

Холодная сентябрьская ночь окутала все непроницаемым мраком.

Два солдата шли в темноте по высокому берегу Днестра, который еле слышно плескался где-то внизу. Лее, покрывавший берег, глухо шумел в темноте. На том берегу изредка вспыхивал огонек и тотчас же потухал,

— Долго ли нам еще итти, Степан? — спросил один из солдат.

— Долго еще, дядя Влас, — отвечал Степан, — успеем еще прогуляться.

Они невольно говорили вполголоса. Немецкие расположения были всего в одной версте, мост, по которому они рассчитывали перейти на тот берег, оказался взорванным, и теперь им пришлось добираться до ближайшего понтонного моста.

В темноте они наткнулись на какие-то обгорелые балки и остатки забора. Повидимому, тут раньше было жилье.

— Ишь, — сказал дядя Влас, — небось человек прежде жил, чай, дом строил, обдумывал, как все лучше сделать, а хватанули его снарядом и только мокрое местечко осталось. И сколько эта война зла людям понаделала!

— И еще понаделает, — сказал Степан, — коли долго дураки еще воевать будут!

Дядя Влас с удивлением посмотрел на него.

— Такого приказа нет еще, чтобы войну кончать, — сказал он.

— А ты не воюй, вот тебе и приказ.

— Ишь ты какой, а сам небось добровольцем пошел!

Степан сердито поправил фуражку.

— С дуру пошел, карахтер у меня беспокойный, на месте мне не сидится, а как посидел два года в окопах, так и понял.

— Что понял?

— А то, что не с тем воюем.

— А с кем же воевать-то?

— А вот обмозгуй!

Дядя Влас с минуту шел молча, должно быть обмозговывал.

Он вдруг остановился и сказал, пристально глядя на Степана:

— А ведь я понял, куда ты гнешь!

— Понял, и ладно!

— Нет, не ладно! Страшное это дело!

— А в окопах сидеть не страшно?

Перед ними вдруг ярко забелело что-то. Сноп ослепительных лучей пересек им дорогу и далеко врезался в ночь.

— Прожектор, — прошептал Степан.

— Германский, — также шопотом проговорил дядя Влас.

Светлая полоса медленно отодвинулась от них. В этом месте леса была длинная просека, шириною она была шагов в двести; по этой просеке взад и вперед ползал немецкий прожектор.

Оба солдата остановились под прикрытием деревьев и смотрели, как белая полоса медленно доехала до того места, где снова начинался лес. Не останавливаясь, она поползла обратно, и там, где она проползала, был виден каждый пенек, каждый листочек, словно в ясный полдень. Вот она поползла под ноги притаившихся солдат. На миг деревья, за которыми они притаились, кинули от себя черную густую тень. Но через секунду кругом был снова мрак, и яркая полоса медленно отползала обратно.