Великий Краббен

Застиранный полосатый тельник делал Сказкина похожим на большую мутную бутыль, по горло полную здравого смысла. Хихикал Сказкин, конечно, надо мной, ибо только младший научный сотрудник Тимофей Лужин (Сказкин был крепко уверен в этом) мог возлежать на раскладушке в тот час, когда всякий порядочный человек тут же соскочил бы, чтобы начать суетиться вокруг такой роскошной находки, как этот кусок говядины. Сказкина переполняло чувство превосходства. Сказкин презрительно и высокомерно пожимал покатыми плечами, Сказкин даже снисходил: дескать, ладно, лежи, начальник! У тебя, дескать, есть я, начальник! А раз у тебя есть я, Сказкин, значит, не пропадем!

Не выдержав его высокомерия, не выдержав духоты и испуга, я, наконец, поднялся и побрел в угол к умывальнику.

– Это еще что, – довольно гудел за моей спиной Сказкин. – Я однажды в Пиреях двух греков встретил. Один нес ящик виски, другой на тебя походил.

Я прислонился к пустой раме.

«Ох, Серп! Ох, Иванович!..»

Слоистая полоса влажного и теплого утреннего тумана зависла над темным заливом, резко разделяя мир на земной, с его тяжкими пемзовыми песками, оконтуренными бесконечной желтой щеткой бамбуков, и на небесный, с его пронзительно душным небом, линялым и выцветшим, как любимый, никогда не снимаемый тельник Сказкина.

– Ну? – переспросил я.

Сказкин доверительно подмигнул:

– Нашел – спрячь. Отнимут!

Подобная мудрость венчала всю философию Сказкина, но мне сейчас было не до рассуждений.

– Агафон знает?

По праву удачливого добытчика Сказкин неторопливо вытянул сигарету из моей пачки и укоризненно покачал большой головой:

– Да ты что, начальник! Это если бы лишней была корова, а то единственная на острове!

– Кто забил?

– Погоди, начальник, – рассудительно протянул Сказкин. – Зачем спешить? Хочешь правды – подумай. Люди, начальник, они везде одинаковые. Что в Бубенчиково, что в Симоносеки. Сойди на берег, поставь бутылочку, к тебе любой обратится неторопливо. Хай, дескать. Хай живешь, дескать? И ты так же отвечай – хай! Если скажешь неторопливо, тебя поймут. Меня вот, начальник, боцманы за что любили? А за неспешность! За то, что я и палубу вовремя выскребу, и к подвигу всегда готов!

– Сказкин, – сказал я, брезгливо разглядывая неаккуратный кусок говядины. – Вернемся к фактам. На столе лежит мясо. Вид у него странный. А принес мясо ты. Так что не тяни, объясни, что случилось с коровой Мальцева?

– Акт оф готт! Действие Бога!

Расшифровывалась ссылка на Бога так.

Поздно ночью, выпив у горбатого Агафона чаю (Агафон любил индийский, но непременно добавлял в него китайских дешевых сортов – для экономии), Серп Иванович решил прогуляться.

Душно невмоготу, какой тут сон!

Так и шел по низким пескам, даже меня в освещенном окне видел. Еще подумал: «Чего это начальник живет не по уставу? Протрубили отбой – гаси свечу, сливай воду!» Топает, значит, так по бережку, по пескам, и обо всем свое понимает – и о начальнике, не умеющем беречь казенные свечи, и о ярких звездах, какие они дикие, будто спутников никогда не видали, и вообще о любом шорохе в ночи. Одного только не понимает – почему по – дурному взмыкивает вдали корова горбатого Агафона. Ей, корове, как никому спать следует. Она, дура, молоко обязана Агафону копить, так нет, ночь уже, а она, дура, взмыкивает по – дурному под ночными вулканами.

«И чего взмыкивает? – подумал Сказкин. – Вот вмажу ей меж рогов, чтоб людям спать не мешала!»

Подобрал бамбучину и ходу!

Забрел аж за речку Тихую, на низкие луга.

До этого, правда, отдохнул на деревянном мостике, поиграл бамбучиной со снулой, мотающейся по реке горбушей. Так хорошо стало Сказкину на мостике – и комаров нет, и ночь тихая, и от Елены Ивановны бывшей Сказкиной, ныне Глушковой далеко!

Так Сказкин шел неторопливо по берегу, а берег перед ним плавно изгибался, как логарифмическая кривая, и на очередном его плавном изгибе, когда Сказкин уже решил поворачивать к дому (корова Агафона к тому времени примолкла, притомилась, наверное), он вдруг увидел такое, что ноги у него сами собой приросли к пескам.

Отгоняя даже сейчас нахлынувший на него ужас, Сказкин минут пять занудливо бубнил про какой-то вертлюжный гак.

Гак этот, железный, пуда на два весом, совсем не тронутый ржавчиной, блестящий, как рыбья чешуя, валялся прямо на берегу. Помня, что хозяйственный Агафон за любую отбитую у океана вещь дает чашку немытых сухофруктов, Серп Иванович сразу решил: гак – Агафону!

И опомнился.

При чем тут, в сущности, гак? При чем тут сухофрукты, пусть и немытые?

Ведь в тихой прозрачной воде, ласкаемая ленивым накатом, лежала, полузатонув, рогатая голова несчастной коровы со знакомой темной звездочкой в широком светлом лбу.

«Ну, не повезло медведю!» – вслух подумал Серп Иванович, хотя если по справедливости, то не повезло скорее уж корове, чем медведю.

«Этого медведя, – решил Серп Иванович, – надо предупредить, а то Агафон задавит его собственными руками!»