Великие смерти: Тургенев. Достоевский. Блок. Булгаков

«Вы, кажется, даже любили, — соглашается она, обращаясь к Блоку, тут же уточняя, — свою фантазию, свой философский идеал, а я все ждала, когда же Вы увидите меня, когда поймете, чего мне нужно, чем я готова отвечать Вам от всей души... Но Вы продолжали фантазировать и философствовать... Да, я вижу теперь, насколько мы с Вами чужды друг другу, вижу, что я Вам никогда не прощу то, что Вы со мной делали все это время, — ведь Вы от жизни тянули меня на какие-то высоты, где мне холодно, страшно и, — добавляет она после паузы, обозначенной в письме многоточием, — и... скучно».

Тянули от жизни... Это куда же? На какие такие высоты? Не на те ли, куда улетают души умерших?

Письмо написано в 1902 году. В том самом году, когда один за другим, с разрывом в три месяца, покинули этот мир дед и бабушка Блока и когда сам он был в двух шагах от гибели.

На смерть деда он, буквально на следующий день, написал стихи, которые так и называются «На смерть деда» и которые начинаются словами: «Мы вместе ждали смерти или сна». Дождались и опять-таки не опечалились, а отпраздновали. Старец «с веселыми глазами... смеялся нам» и «было сладко» в отлетающей душе «увидать веселье». Отпраздновали, отпраздновали, чего уж там!

Даже само слово «праздновать» пробралось в последнюю строку. А следующее стихотворение, написанное через два дня, начинается бодрым призывом: «Не бойся умереть в пути».

К кому обращается он? По-видимому, не к бабушке, которая готовилась уйти вслед за мужем, — бабушка, в общем-то, завершила свой путь (ровно на середине седьмого десятка была она), а к тому, кто еще действительно в пути...

Был у него гимназический товарищ Николай Гун, которого приятели звали Кокой — юноша, по свидетельству одной из его старших и наблюдательных современниц, «то веселый, то задумчивый, с ярким румянцем и болезненно худым лицом». Блок посвятил ему два стихотворения. Одно, без названия, в начале 1898 года Другое — четыре года спустя, и вот там-то уже название было. «На могиле друга» называется это восьмистишие. Под ним дата написания — 22 января 1902 года. Двумя днями раньше, 20 января, Гун застрелился. Не побоялся умереть в пути, вернее, в начале пути — всего на два года был он старше поэта, который пообещал догнать его. «Я за тобой, — писал он, — вскоре за тем же сном в безбрежность уплыву».

Так оно едва и не вышло. Предсмертная записка, во всяком случае, была написана — уже ближе к концу 1902 года, богатого на смерти как естественные, так и насильственные, пусть даже принимаемые от собственной руки, что было особенно характерно для молодежи.

Через десять лет Блок, отвечая на анкету «Русского слова» о самоубийствах, напишет, что «десятки видимых причин, заставляющих людей уходить из жизни, ничего до конца не объясняют; за всеми этими причинами стоит одна, большинству живых не видная, не понятная и не интересная». И добавит решительно: «Самоубийств было бы меньше, если бы люди научились лучше читать небесные знаки».

Сам он «небесные знаки» читал превосходно, лучше, надо полагать, чем земные, но это не помешало ему вплотную приблизиться к грозному рубежу...

Предсмертная записка Блока сохранилась до наших дней и воспроизводится факсимильным способом в посвященных Блоку работах. Написана она ровным крупным почерком, без единой помарочки, разве что в слове «Воскресение» строчная буква переправлена на заглавную. Стоит дата — всегдашняя аккуратность, всегдашняя пунктуальность, которые Фромм считал симптомами некрофильски ориентированного характера, и тут не изменили готовящемуся разрушить себя.

Но некрофилы не верят в грядущее воскресение, не верят в будущее, их неистребимая жажда разрушения, о которой так много пишет Фромм, самоцельна и самодостаточна, Блок же заканчивает свою записку торжественным заверением: «Чаю Воскресения Мертвых. И Жизни Будущего Века». Все с заглавных букв — сразу видно, что пером водила рука поэта. Он так и подписался: «Поэт Александр Блок». После чего следует подробный адрес — все обдумал, ни о чем не забыл педантичный юноша.

Кому предназначалась записка, начинающаяся с классического: «В моей смерти прошу никого не винить»? Никому конкретно, всем сразу (Маяковский так и написал перед тем, как застрелиться: ВСЕМ), но верил — наверняка верил! — что она попадет в руки Любови Дмитриевны. Разрыв с ней казался неизбежным. Он продолжал «фантазировать и философствовать», то есть относился к ней как к Прекрасной Даме, а она хотела, чтобы он видел в ней живого, во плоти, человека.