Великие дни. Рассказы о революции

Места наши — земли на душу не больше шагу. А от такой жизни шаг у наших меньше ребячьего.

И вот про землю. Как же — царя свергли, а говорили — как уйдет харь, так и дадут землю.

Спросили Земельный комитет. А тот — с печатями бумагу, что жди, мол, Учредительное собрание, и тогда тебе земля.

Печати крепкие, бумага твердая, не скоро износится.

Видно по всему, долго ждать придется.

Опустили бороды мужики.

— Значит, ждать…

А ждать ты, парень, привык. Вот и жди…

Одного добился Митрий от крестьян — пойти рано утром до первого ближайшего помещика Духанова и «прикинуть на глаз, как там у него и что».

Вышли из деревни, было еще темненько: коленкор серенький, реденький в глазах. Дорога сухая, бесснежная, стылая. Ухабы что шпалы. Ноги в сапогах о них отбили.

Вот оно, имение, очень даже просто взять его. Белая березовая рощица перед ним — не защита. Вырубить — так с одного взмаху хорошим топором. Тюк-тюк, и готово — работы на десять мужиков, а их пришла сотня. Березки, правда, прямые, станом гордые, белотелые, не чета корявым пестреньким деревенским березкам. Иная порода, как человек на другом корму и в холе. Но о чем тут говорить, не в этом дело.

За рощицей звери желтые видны, большеголовые, сердитые, тулово поджарое, как у худой собаки, а головы в лохмах. А пасть ощерена, одна лапа на шаре…

Барская выдумка — мертвыми зверями охранять дом.

Как домина, что твой дворец, — у входа мертвое зверье беспременно.

Кто его боится?

За дурачков считают мужиков господа. Ребят малых такими пугают. Очень просто, взять с места свернуть эти чучела, чтоб глаза попусту не мозолили.

Мужики, сами большеголовые, в больших шапках бараньих, больших воротниках, туго перетянутые опоясками, пригибались, заглядывая между деревьями в помещичью усадьбу.

Дом двухэтажный, белый, крыша легкая, веселая, зеленая.

Опять прикидывает в уме Митрий: «Сорвать такую крышу пара пустяков. Игрушка для мужика. У жука крепче крылья прилажены. Трубы с резьбой — пустая фантазия. Свистнуть только в такую трубу. Вот что хорошо, солидно, крепко — ступени от зверей в дом: широкие, высокие, из мрамора». Хорошо знают крестьяне, какие это ступени: ногу заносишь и чувствуешь — высота и камень дельно, основательно положен. Уважать начинаешь хозяина, когда поднимаешься. Столбы перед окнами из такого же камня, шесть в ряд, тоже, дело видимое, не шутка. Возьмись за один в два обхвата и не свернешь с места. Надсадишься, а он будет стоять все так же выше и сильнее тебя. Тут ни топором, ни грудью не возьмешь, а в такую пору грудь застудишь сгоряча, коли будешь его лапать.

Отольют же свечу господа, никуда ее не повернешь. А на вид, что из воску.

Долго Митрий примерялся к колоннам, нельзя ли их как сокрушить. А без сокрушения ему никак не представлялось возможным захватить помещичий дом.

— Да, тут поработать да поработать надо, — говорили собравшиеся крестьяне, не переступая дальше белой распахнутой ограды в имение.

— Вот кабы они сами, помещики, уразумели, что прошла их пора, надо и честь знать…

Не сообщая своих соображений, Митрий все же подталкивал мужиков:

— Ну что же, ребятушки, надо брать.

— Земля… земля… а тут дом, видишь.

Из толпы выступил старик. Белая борода желтым, загнутым вверх языком лизала его грудь.

— Я вот что, ребятушки, скажу, тут надо наверняка, Митрий Спиридоныч. Вот ежели бы ты, как самый толковей, съездил в Питер, мы и своих коней тебе до станции не пожалели бы, и на билет обчеством собрали бы. Поезжай в Питер устраивать.

Говоря так, старик отводил Митрия от усадьбы, и, слушая его, отходили от усадьбы и мужики.

Когда Митрий это заметил, возвращаться к усадьбе уже никто не захотел.

II

Места в вагоне Митрию, конечно, не нашлось. Меньше его раздумывали люди, и увесистый багаж и мешки в объем человека оказывались подвижнее и проворнее, чем его тощее, ничем не обремененное тело. Пока он раздумывал, глядя на вагоны, совсем лишенные стекол, мешочники уже совали туда тяжелые мешки и сами лезли вслед за ними, несмотря на ругань и сопротивление помещавшихся в вагоне грудь с грудью.

Пока разглядывал, которая площадка посвободней, все были залеплены до последней ступеньки, и кондуктор, как нищий, упрашивал пропустить его в вагон.

Митрий растерянно хватался за последних бегущих к вагонам пассажиров.

— Куда же, куда же, ребятушки, сесть-то?

Запоздавший солдат отцепил его от своего рукава.

— Какой еще барин — «сесть». А ты не видишь, люди меж вагонами на буферах стоят! «Сесть… сесть».

Это слово злило солдата необычайно. Наконец он разрядился:

— Черт лохматый, полезай на крышу, коли такой седок. — С хохотом махнул рукой на крыши вагонов.

Но крыш вагонов и не было видно: телами человеческими они были крыты. За трубы вентиляторов борьба — наибольшее скопление тел, рук, голов.

В сомнении, где поместиться, шел мимо переполненных вагонов Митрий.

Второй звонок, где тут!

— Полезай, братишка!.. — раздалось с первого у паровоза вагона.